– Ничего не надо. Идите домой.
– Вы меня прогоняете?
Чужие глаза смотрели с обожанием, сочувствием, с собачьей преданностью. Но мне их взгляд был неприятен, словно Девяткин совершал кощунство.
– Идите домой.
Утро не принесло облегчения – я заметила это по еще более ввалившимся Митиным глазам, его безразличию к окружающему. Доктора вокруг нервничали, огрызались друг на друга, при разговоре со мной старательно отводили глаза.
Он лежал совершенно спокойно на белоснежном стерильном больничном белье, укрытый тонкой, но твердой от крахмала простыней, которая начинала шуршать при каждом прикосновении. Лежал так, будто отдыхал в теплый субботний вечер, и только исколотые капельницами руки и бледное, темное лицо напоминали о том, что в воскресенье утром он, наверное, встать не сможет.
– Митя, я тебя люблю, – в который раз повторила я, сидя у его изголовья.
Он говорил, слышал, все понимал, но почему-то устало и равнодушно продолжал разглядывать крашеный потолок над собой, словно видел на его поверхности какие-то странные письмена и тщетно пытался прочитать их – щурился, облизывал губы и никак не желал перевести свой взгляд на меня.
– Митя...
– Таня, я тебя тоже люблю, – тихо, спокойно наконец ответил он.
– Я боюсь, что ты из-за этого сумасшедшего негодяя возненавидишь меня.
– Я никого не ненавижу.
– Митя... Слова такие глупые, жалкие, ими никак не передать то, что я чувствую к тебе. В тебе вся моя жизнь. – Я осыпала поцелуями его ладонь, окропив ее заодно слезами.
– Так мокро... будто дождик брызнул, – слабо улыбнулся он и тихонько вытер ладонь о шуршащую простыню. – Ты не плачь. Все будет хорошо.
– Как хорошо, что хорошо? – с бессильным отчаянием спросила я.
– Все. Пройдет время, и ты успокоишься и не будешь больше плакать. Станешь радоваться солнышку, небу, свежему ветру...
– Ты это так говоришь... Я даже не могу сказать,
– Таня, миленькая... Кто кого сейчас должен успокаивать? – Он вздохнул с трудом. – Ты просто маленькая эгоистка, требуешь невесть чего у умирающего человека. Прости... но сейчас я не могу сказать тебе ничего оптимистического.
– Нет, это ты меня прости... Ведь все из-за меня произошло!
Он улыбнулся уголками губ, ничего не ответил.
– Митя...
Он молчал, но я знала, что он меня слышит.
– Помнишь, ты несколько раз делал мне предложение? Я все смеялась, отнекивалась, тянула время... Митя, я согласна! Я хочу быть твоей, совсем твоей, чтобы всегда быть только твоей... Твоей женой.
Уголки губ опять дрогнули, но глаза упрямо шарили по потолку.
– Хорошо.
– Что, ты согласен?
– Да, – чуть помедлив, устало ответил он. – Если я выйду отсюда, мы поженимся.
Повисла пауза, нарушаемая только гудением многочисленных приборов, поддерживающих жизнь моего возлюбленного. Я бы хотела, чтобы Митя сам сказал мне эти слова, вновь произнес свое предложение, но он продолжал напряженно рассматривать светло-зеленый потолок... «Маленькая эгоистка...» Нет, Митя не прав. Как бы я хотела исполнить все его желания, все то, о чем он мечтал когда-то... Невозможно, невозможно, чтобы я опоздала!
К вечеру доктор со старинным русским именем Савелий беседовал со мной в больничном буфете. Мы говорили о каких-то пустяках сначала, потом, когда он наконец увидел, что я расправилась со своим жалким ужином – стаканом кефира и булочкой, начал:
– Танита, вы должны быть ко всему готовы...
– Да, я понимаю, – спокойно ответила я, хотя внутри меня все задрожало. – Сколько еще?
– День, от силы два. Операция не поможет. Я хотел вам сказать это раньше, но тогда была небольшая надежда, что, возможно, процесс будет развиваться в ином направлении. Теперь же этой надежды нет.
– Совсем... совсем никакой надежды? – Я еще не верила услышанному. Вернее, не хотела верить.
– Держитесь. – Доктор холодно и пристально смотрел мне в глаза, и под его мрачным взглядом я не могла позволить себе расслабиться, впасть в истерику.
– Что же делать? – растерянно спросила я.
– Ничего не надо делать. Все произойдет само. Медицина в этом случае бессильна, жестоко терзать уже истерзанный организм.
– Жестоко ничего не делать! – попыталась возразить я, но мой собеседник остановил меня ледяным
