волонтер из Финляндии, покинувший Тараву после того, как порезался о коралл и лишился почти трех четвертей правой ноги из-за токсичной инфекции. Новый ветеринар еще не прибыл. Как-то раз ко мне зашел Майк, и я спросил, не хочет ли он взять себе щенка.
– Он очень дружелюбный, – заметил я.
– Этого задохлика? – спросил он. – Забей его камнем и сослужишь ему большую службу.
– Не могу.
– Это ты пока не можешь.
В конце концов мы решили отнести щенка в Фонд народов, где, как нам казалось, он станет хорошим охранником, всеми любимым псом. Мы назвали его Зевс, подумав, что ему не помешает немного раздуть эго. Потом Сильвия рассказала, что Зевс продержался на новом месте всего час, прежде чем его сожрала другая собака.
– Ты шутишь.
– Нет. Бедный щенок.
Я всегда думал, что выражение «это мир, где одна собака пожирает другую» следует понимать лишь образно, но оказывается, на Тараве оно используется в прямом смысле, и я не сразу к этому привык. Да, на Кирибати собакам приходится несладко. Если сравнить их существование с жизнью их коллег из США, где у собак свои гостиницы, педикюр раз в месяц и собачьи деликатесы, контраст получается нехилый. По возвращении с Таравы меня конкретно тошнит от тех телячьих нежностей и раболепия, которыми окружены американские собаки. К примеру, моя мать считает, что правила и дисциплина применимы только к детям, а когда ее бигль запрыгивает на праздничный стол и вылизывает винные бокалы, в промежутках пожирая рождественскую индейку, она с умилением достает фотоаппарат. «Какая самостоятельная собака», – говорит мамочка. Что ж, скажу одно: попади эта собачка на Тараву, она бы тоже оказалась на обеденном столе, только в другом смысле – в образном, ведь ай-кирибати за столом не едят.
Собачатина, безусловно, входит в рацион ай-кирибати, особенно это касается жителей северных Гилбертовых островов. Я их понимаю. Еда на Кирибати настолько однообразна, что впоследствии даже я, увидев особенно упитанного паренька, начинал мечтать о свином окороке. Не поймите меня неправильно. Я вовсе не собирался откусывать чью-то руку, однако, когда с полгода поешь сырых морских червей и вареного угря, начинаешь несколько шире воспринимать само значение слова «еда». И все же я чуть не задохнулся от шока, гуляя как-то по пляжу северной Таравы, где двое мужиков свежевали собаку, готовясь поджарить ее на костре. Представьте, что во время прогулки со стариной Максом, который весело скачет по своим собачьим делам, как все собачки на прогулке, вы тем временем подумываете, в каком бы маринаде его приготовить? Несчастную собаку вскоре насадили на вертел, и хотя за следующие слова меня наверняка закидают гневными письмами защитники животных, не могу не заметить, что пахла она аппетитно.
Тем не менее я не мог заставить себя съесть незнакомую собаку, хоть меня и уверяли, что она канг- канг. Причина кроется в том, что на большинство местных собак было страшно смотреть. Плешивость в сочетании с голодом и той особой породой, которой свойственна звериная агрессивность, не прибавляла привлекательности собачьей внешности. Собаки на Тараве всем своим видом подтверждали теорию Дарвина. Их призванием было убивать.
Я узнал об этом, когда мы выхаживали Вацлава. Тьябо принесла нам его щенком, о чем мы ее не просили.
– Вам нужна сторожевая собака, – заявила она, и я чуть на нее не обиделся. – Это охранная порода ай-матангов.
У Вацлава была белая шерсть, по крайней мере кое-где. Чесотка добралась и до него. Он был в основном розовый, а не белый – совсем как мы, ай-матанги. Спустя четыре часа и пять луж мы решили, что жить он будет на улице. Мы вымыли его и стали кормить лучшей едой, которую только можно было найти на острове, – рыбой и рисом, а когда он впервые залаял, как настоящая собака – громко и грозно, – аж засияли от гордости.
Ему приходилось несладко. Собаки на Тараве очень ревностно охраняют свои территориальные права. Вацлав уяснил это, однажды решив сопроводить меня до магазина «Ангирота». Магазин находится совсем рядом, но уже в ста ярдах от дома полдюжины соседских собак набросились на него за то, что он имел наглость ступить на их территорию, – и полетели клочки по закоулочкам. Лишь мое умение бросать камни точно и с силой спасло его от неминуемой кончины. Вацлав поплелся к дому, хромая и волоча лапку. Из нескольких ран хлестала кровь. Я боялся, что ему крышка, но всего через пару часов он оправился, выучив ценный урок: это мир, где одна собака пожирает другую.
Вскоре у него появилась подружка. Коричневая Собака была с ним примерно одного возраста, и они вместе рыскали по рифу во время отлива (в собачьем мире риф считался нейтральной территорией). Наш кот Сэм тоже ходил с ними. Он любил ловить рыбу. Присев над лужей, он ловко выуживал рыбку, приносил ее домой и играл с ней, пока та не задыхалась. После этого он припрятывал ее в какое-нибудь укромное место. То же самое он делал с гекконами. Стоило ему услышать глухой «плюх» – это геккон сваливался с потолка, – как он бросался к добыче с ошеломляющей скоростью, крепко сжимал его в зубах (хитрый гекконов трюк с отваливающимся хвостом он давно просек и за хвост уже не брался) и относил ящерицу в дом, где беспощадно пытал ее, пока та не умирала. Потом он находил щелочку поукромнее и припрятывал добычу. На экваторе трупы разлагаются быстро, и буквально через несколько часов мы по запаху начинали искать дохлую ящерицу. Сэму эта игра очень нравилась.
Вацлав с Коричневой Собакой тоже приносили с рифа кучу всего интересного. Как правило, это были черепа. Каждый день наш двор превращался в кладбище собачьих и свиных черепов, выбеленных солнцем до алебастрового цвета, с потрескавшимися переносицами и пустыми глазницами. Каждый день я выбрасывал черепа в море, где они колыхались зловещими останками ритуального жертвоприношения. Я надеялся, что их отнесет на глубину прежде, чем начнется прилив. Но назавтра собаки находили новые черепа и с упоением их глодали.
Мы начали подкармливать Коричневую Собаку, и в результате она отказалась уходить. Мы стали кормить ее, потому что однажды, когда она слишком заинтересовалась содержимым миски Вацлава, тот зловеще прижал уши, оскалился, сделал злую мордочку и утробно зарычал, а когда Коричневая Собака не отошла, бросился на нее. Я испугался, что он прикончит свою единственную верную подругу, оттащил его за шкирку и решил – какого черта, две собаки лучше, чем одна! И стал покупать больше рыбы.
Вскоре Коричневая Собака растолстела, окрепла и даже выросла. Тьябо была поражена. Она с одобрением оглядывала Коричневую Собаку.
– Думаю, эта собачка будет очень канг-канг, – довольно проговорила она.
– Правда? – Я повнимательнее присмотрелся к Коричневой Собаке. Она была довольно симпатичной и не чесалась. – Думаешь, вкусненькая?
– Ай-кирибати любят коричневых собак, – кивнула Тьябо. – Жирненьких коричневых собак.
Хмм, подумал я. Рыба мне уже страшно надоела. Взять корову, к примеру, – крупное млекопитающее. У коров такие задумчивые глаза. И их считают умными. Если бы ближайшая корова не находилась сейчас в трех тысячах миль от Таравы, я бы ее точно съел. Так почему бы не съесть собаку? Здоровую собаку? Коричневую жирненькую собаку? Я стал кормить Коричневую Собаку лучше на всякий случай, мало ли что.
Судя по всему, Коричневая Собака рассказала о своей счастливой жизни матери, и вскоре та тоже обосновалась у нас во дворе. Мать Коричневой Собаки была очень пугливой и много знала о собачьей жизни на Тараве. Она не ввязывалась в драки, гуляла сама по себе и, когда я кормил Вацлава и Коричневую, в надежде поднимала уши, но никогда не выклянчивала еду. Я ее кормить не стал. Если бы рядом был супермаркет, где продавались мешки с кормом, я бы взял и третью собаку, но такой возможности не было. Если честно, на моем попечении и без того было достаточно ртов. Тем не менее Мамка (мы с Сильвией так ее прозвали) охраняла наш дом вместе с другими.
И это у них хорошо получалось, особенно когда Вацлав и Коричневая научились лаять. С каким наслаждением я наблюдал, как они бросались на неосмотрительно забредшего на нашу территорию туземца, словно бешеные псы из ада! «Взять его, ребята! А ну-ка отхватите ему что-нибудь ценное».
Обладая удивительными сенсорными навыками, они с легкостью отличали друга от врага. По вечерам к нам по-прежнему заходили дети и собирали ветки и те нон. Мы с ними достигли компромисса: все, что лежит на земле, принадлежит им. Что остается на деревьях – наше. А вот мужики с ножами больше не бродили по
