Но делать нечего, злой как черт я полез за Юрой, тем более милиционеры начали поторапливать. Только сел, засвиристела рация. Главный о чем-то с кем-то переговорил и, очевидно, получив известие о более серьезном нарушении порядка, обернулся.
– Ладно, вылезайте! – сказал. – Повезло вам.
Я вылетел как пробка, но совершенно трезвый. Юра вылезал медленно и неохотно. Физиономия – будто ему праздник испортили. Да еще и бубнил недовольным голосом что-то вроде – вот, мол, наша милиция – даже забрать как следует не может!
До дома добрались уже без приключений, попили зверобою и улеглись.
Утром просыпаюсь – мысль! Одна, но настырная.
– Юр, – спрашиваю, – когда у тебя день рождения?
Для раннего утра, да на дурную голову вопрос, может, и не простой. Юра честно попытался вспомнить, но ответил приблизительно:
– Ну… это… Осенью. А что?
Меня снова зло взяло.
– Какого же ты хрена тогда свечи задувал?!
Он почесал затылок, вспоминая.
– Да это я просто… Посмотреть, как они отреагируют.
– Зачем?
– Ну-у, интересно же.
– И как они отреагировали?
– А ты что, не помнишь?
– Нет.
Юра наморщил лоб, подумал, вздохнул.
– У меня этот момент тоже как-то выпал из памяти.
Шел я по утреннему – Христос Воскресе! – городу и недоумевал. Ну как так можно?! На полном серьезе, с неподдельным воодушевлением говорить о христианстве, восхищаться духовными подвигами исихастов, с нравоучительным видом рассказывать о православных подвижниках – и с пьяной мордой в храм Божий?! Да еще и свечи задувать! Ну, ладно, я – в церковь не хожу, креститься не умею, а потом, я еще и коммунист, и немного даос. И дул не так сильно. Ну, а он-то?!
Не понимаю!
Эти странные встречи…
Он вышел неожиданно из-за угла торгового центра. В серой неброской, но модной то ли куртке, то ли плаще. Пространства для маневра не было. Я настороженно поздоровался. Он сдержанно кивнул в ответ.
– С работы? – спросил, демонстративно посмотрев на часы.
– Из булочной, – я взглядом указал на пакет с четвертинкой Бородинского и куском вареной колбасы. – Потом в магазин зашел.
– Сегодня разве не работаете?
– В ночь.
– Весь завод так?
– Да. У нас три смены.
– И во сколько ночная смена начинается?
– В двенадцать.
– А заканчивается?
– Пол-восьмого.
– И так всю неделю?
– Да.
– А потом? Какой у вас график?
– Неделя в ночь, неделя – вечер, неделя с утра.
– Чем в свободное время занимаетесь?
– Да так, ничего особенного. В кино хожу. На выставки иногда.
Я покорно стою перед ним и добросовестно отвечаю на вопросы о работе, опуская железный занавес, за которым часы моего, если это можно назвать, досуга. Нехватало еще, чтобы к Юре прицепились или к Лешке. И в то же время надо дать им понять, что я ничего не скрываю и скрывать не собираюсь, что я чист и прозрачен, как стекло перед Пасхой в окне у хорошей хозяйки, и очень их боюсь. Так сильно, что не буду расклеивать антиправительственные листовки на стенах домов, не буду выходить с протестным плакатом, не буду распространять антисоветскую литературу и вообще не буду делать ничего, что касается неусыпных забот их конторы.
Ни о чем не беспокойтесь, «дорогие товарищи», человек я для вас совершенно ненужный. Более того, можете поставить себе галку – после нашей с вами профилактической беседы я изо всех сил стараюсь вести себя как добропорядочный гражданин, вовремя преодолевший собственные заблуждения и растленное влияние Запада. Вы, действительно, меня подкорректировали. И в своих отчетах можете смело записать – «перевоспитан». Со своей стороны искренне желаю вам получить за меня премию.
Он корректно кивает, завершая беседу, и мы расходимся, каждый в свою сторону. А я лихорадочно соображаю, случайна эта встреча или нет. За последнее время я ничего такого по их ведомству не натворил. Скорее всего он просто обедал в кафе. И вид у него такой – послеобеденный. Случайность? Или все-таки что-то ляпнул нечаянно, а кто-то опять настучал? Наверное, все-таки случайность. Мы оба обедаем в торговом центре, только я в столовой, а он в кафе. Но я еще и на работу хожу этой дорогой. Спонтанная профилактика все же лучше, чем являться по повестке. И все равно, не нравятся мне эти встречи.
Но снова мы встретились у торгового центра. И снова он подробно спрашивал – уточнял график моей работы и свободного времени. В кино хожу, снова отвечал я. Два года уже там не был.
– А как с квартирой? – вдруг он спросил. – Не получили еще?
– Нет.
– Обещают?
Мне уже давно никто ничего не обещает. На родном комбинате начальство вовсю торгует жильем, но таких денег у меня нет. Однако потихоньку надеюсь заработать. Коплю на взятку. Но это не его дело.
– Да, – киваю, – обещают.
– И какие перспективы?
– Трудно сказать.
– Может вам лучше уехать? Под Можайском свиноферма есть. Прогрессивное производство. Люди требуются. Общежитие дают.
– Меня там никто не ждет, – отвечаю сдержанно.
«Какое твое собачье дело, гаденыш! – кипит мой разум возмущенный. – Вы мне еще будете жизнь планировать, захребетники! Вы, гады, живете в квартирах, которые я строю. Хотите, что бы я еще и кормил вас!»
Но волю чувствам давать нельзя. Я вне закона. Уже который год. Живу не там, где прописан, а прописан там, где меня вообще никто никогда не видел. С их подачи и у милиции найдутся ко мне вопросы.
Затянувшееся межсезонье. Будто все времена года свалялись в грязновато-серое, вязкое месиво, в котором трудно двигаться, знобит и в тело проникает гнилая промозглость. Нескончаемое безвременье – слипшиеся зимо-лето-осени. И ни одной весны! И никакого кино! И руки опускаются от усталости и безнадеги. Все пути перекрыты и воздуха не хватает! Как в той лодке, под страшными километрами черной воды и арктических льдов – «We all live in a devilish submarine»! И выхода нет.
Нет и выбора.
Но не смотря ни на что, идет отчаянный поиск нездешнего света в темно-буром пространстве. Мы даже не листья, мы водоросли, которые пытаются выработать хлорофилл, чтобы жизнь не засохла! Каждый случайный фотон как подарок судьбы. Трудно ему пробиться в глубины безмолвия. Столько лет в этом
