— Что именно тебя интересует?
Уэйн смотрит на меня с ласковым недоумением:
— Надеюсь, ты понимаешь, что переспать ты должен был с Карли, а пообедать, наоборот, с миссис Хабер?
— Ну, можно было пойти и таким путем.
Уэйн улыбается:
— Мы не ищем легких путей.
— Уж такой я человек.
Он роется в моей коллекции дисков и достает «Рожденный бежать».
— В память о Сэмми, — говорит он, вставляя диск. Мы сидим молча, слушаем медленно нарастающие звуки «Грозового пути», и хриплый голос Спрингстина поет о том, как укрыться под одеялом, отдаваясь своей боли.
Уэйн дожидается в машине, пока я хожу за картой кладбища и узнаю у единственной сотрудницы расположение его могилы. Мы едем по лабиринту подъездных путей, пока наконец не оказываемся на основной территории, после чего выходим из машины. Уэйн захватил переносной плеер, бутылку вина и два бокала. Мы садимся на влажную траву у могилы Сэмми, и Уэйн разливает вино.
— За Сэмми, — говорит Уэйн, и мы отпиваем из бокалов. Он нажимает кнопку на плеере, и Спрингстин начинает петь «Закоулки».
— Это была наша песня, — тихо говорит Уэйн, закрывая глаза, чтобы слушать музыку.
— «Закоулки» — ваша песня?
— А что такого?
— Ну, не знаю. Большинство моих знакомых парочек в школьные годы любили песни типа «С чувствами не справлюсь», или «Слава любви», или «В твоих глазах», ну, ты понимаешь. Романтичные песни.
— Мы никакой романтики не чувствовали, — мрачно говорит Уэйн. — Мы чувствовали только полнейшую безнадегу. И «Закоулки» как раз про это. — Он замолкает, кивает и слегка раскачивается под музыку. — Он поет про двух парней, которые тщетно пытаются дышать тем огнем, что их создал. Прошло столько времени, а я по-прежнему считаю, что это лучшее описание того, что мы пережили тем летом, того, что такое быть молодым и быть геем.
Я пытаюсь вслушаться в слова, что не очень-то легко, ведь Брюс поет довольно хрипло и неразборчиво и звон гитар и барабанов постоянно заглушает его голос. Мне не кажется, что это песня о гейской любви, но, наверное, каждый слышит то, что хочет услышать.
— Ну, — говорит Уэйн, выключая плеер, когда песня заканчивается. — Не хочешь произнести несколько слов?
— Я не знал, что это официальная церемония.
Он приподнимает бокал.
— Вино и музыка, — говорит он. — Если это не официальная церемония, то придется считать, что это свидание.
Я на мгновение задумываюсь, раз уж Уэйн так хочет, чтобы я что-то сказал.
— Сэмми был хорошим другом, — начинаю я.
— Он же не твоя покойная собака, — нетерпеливо перебивает меня Уэйн. — Кроме того, он уже семнадцать лет как умер. Поздновато для панегирика.
— А что ты хочешь, чтобы я сказал?
— Просто скажи, о чем ты думаешь.
— Ничего в голову не приходит. Давай сначала ты.
— Ладно. — Уэйн задумчиво отхлебывает вино. — Я очень долго винил Сэмми в том, что сам стал геем. Я думал, что мог бы пойти по той или по другой дороге, а он попался на моем пути в такой момент моей юности, что я навсегда избрал этот путь. Я знаю, что это идиотизм, но я его ненавидел; даже когда хотел его, все равно ненавидел за то, что он сделал меня не таким, как все. Я думал, не встреть я его, рано или поздно нашлась бы девчонка, которая бы меня увлекла… Не знаю. Я же, в сущности, был еще ребенком.
— Все мы были детьми, — говорю я.
— Так или иначе, — продолжает Уэйн тусклым голосом, не отрывая взгляда от могильного камня Сэмми, — похоже, половину своей взрослой жизни я ненавидел Сэмми, а потом, наоборот, ненавидел себя самого за то, что был таким идиотом, что ненавидел его за то, в чем, понятное дело, никто не был виноват. Как в песне поется, мы просто пытались дышать тем огнем. — Голос Уэйна на мгновение обрывается, глаза наполняются слезами. — Сэмми, — говорит он, — я решил простить себя от твоего имени, раз тебя нет рядом. Надеюсь, ты не против, а если против, то очень жаль. Думаю, ты все это обдумал, прежде чем решился покончить с собой. И раз уж мы об этом говорим, я прощаю от твоего имени и нашего друга Джо. Я не точно знаю, за что, но, судя по всему, ему это очень нужно.
Уэйн снова отпивает из бокала, а потом поднимает на меня глаза и слабо улыбается:
— Ну как?
Я чувствую, как на глаза у меня наворачиваются слезы.
— Нормально, — говорю я.
Уэйн оставляет у подножия могильной плиты цветы, и мы направляемся к машине. Некоторое время мы едем молча, воздух в машине наполнен тяжестью наших размышлений.
— Джо.
— Да.
— А у вас с Карли была любимая песня?
Я уже собираюсь ответить, что не было, но вдруг вспоминаю:
— Была. Как же я мог забыть!
— Какая?
— «Никто не виноват» Говарда Джонса.
Уэйн смотрит на меня, и мы оба улыбаемся.
— Хорошая песня, — тихо говорит он, откидываясь на сиденье, — просто отличнейшая, твою мать.
Глава 31
Я возвращаюсь домой около трех и обнаруживаю Брэда в кабинете: он сидит за письменным столом и курит отцовскую трубку.
— О, привет, Джо, — смущенно говорит он при виде меня. Потом с жалкой улыбкой возвращает трубку в пепельницу. — Извини. Хотел просто снова почувствовать этот запах.
— Тебе очень его не хватает, да?
Брэд кивает:
— Знаешь, просто не могу поверить, что его больше нет.
— Да.
Брэд трясет головой, будто освобождаясь от каких-то мыслей:
— Я хотел с тобой кое-что обсудить. У тебя найдется минутка?
— Конечно.
Он смотрит на меня через стол, видно не зная, с чего начать.
— Отец не оставил завещания. Наверное, и не думал, что когда-нибудь умрет.
— Так.
— Без завещания законными наследниками являемся мы с тобой, и нам полагаются равные доли от всех его активов, которые в общем-то состоят из вот этого дома, бизнеса и некоего инвестиционного портфеля примерно на двести тысяч долларов.
Я чувствую, к чему он клонит, и твердо намерен его прервать.
