— Возвращайся домой, Джо, — говорит он с выражением страшной муки на лице. — Тут тебе не место.
Я прохожу несколько кварталов и вдруг слышу легкий звук шагов за спиной.
— Джаред, иди домой, — говорю я, когда он нагоняет меня.
— Эй.
— Мне теперь нельзя с тобой разговаривать, — говорю я.
— Я пытался тебя предупредить, — извиняющимся тоном говорит он.
— Я понял. Все в порядке.
— Я слышал весь ваш разговор, — говорит Джаред. — Жестко он с тобой!
— Кое-что он неплохо сформулировал…
— Ты что, еще его слушать собираешься?
Я останавливаюсь и поворачиваюсь к племяннику:
— Послушай, Джаред. Я пришел к вам в гости, потому что думал, что смогу наладить отношения с твоими родителями, стану ближе к своей семье. Но знаешь, что я обнаружил? Что этого никогда не случится. Вы все так далеки друг от друга, что семьей это не назовешь, и не с кем мне налаживать отношения.
— Так ты сдаешься?
— Я меняю свой подход. Твой отец сказал, что я ничего не знаю о бескорыстии, и он прав. Я потусовался с тобой, потрепался о девочках и музыке, выкурил косячок, но знаешь ли ты, кому от всего этого польза? Мне самому. Потому что мне показалось, как будто у меня есть семья. Но тебе-то от этого ничего хорошего. Тебе сейчас нужен родитель, а не друг. И уж если я в чем и разбираюсь, так это в том, как навсегда испортить отношения с отцом, поэтому я дам тебе один-единственный совет: не будь таким неумолимым, не отгораживайся от отца. Я знаю, это нелегко, но если ты этого не сделаешь, то будешь очень горько сожалеть, это я гарантирую.
С минуту Джаред смотрит на меня, потом кивает:
— О'кей. Я подумаю.
— Хорошо. Так, а почему ты с клеткой?
У него в руках большая белая клетка, в которой возбужденную Красотулю безжалостно швыряет от одной стенки к другой при каждом нашем шаге.
— В ближайшее время Красотуле, как и тебе, лучше моим предкам на глаза не показываться. Я переговорил с сестрами, и мы избрали тебя в качестве временного опекуна. — С этими словами он, улыбаясь, протягивает мне клетку.
— А когда ее кормить?
— Я сам зайду и покормлю.
— Тебе нельзя со мной встречаться.
— Слушай сюда: я всегда делаю только то, что нельзя.
— Птичка не нужна? — спрашиваю я Карли, когда она открывает дверь.
Она с удивленной улыбкой разглядывает меня на своем крыльце. На ней спортивные штаны с эмблемой буш-фолской средней школы и майка без рукавов, она смешно грызет огромную сырую морковку.
— Кто это? — спрашивает она.
— Красотуля. Она какаду.
— О боже, Джо, она вся в крови!
— Это томатный соус.
— А. Тогда ладно.
— У меня был увлекательный вечер.
— Не сомневаюсь, — говорит она, улыбаясь и не переставая жевать морковку. — А теперь ты пришел сделать и мой вечер увлекательным.
— Я шел домой от Брэда, проходил мимо — и вот решил заглянуть на минутку.
— Мой дом совсем не по дороге.
— Не надо воспринимать все буквально.
— Хорошо, — говорит Карли. — У меня тут кое-какие дела. Хочешь зайти? Птичку, конечно, тоже приглашаю.
— Хочу, но не буду, — отвечаю я. — Меня самого дома работа ждет.
— Ты пишешь?
— Да. Наконец-то.
Она кивает:
— Так чем я могу быть полезна?
— Я надеялся, что вдруг мне удастся снова тебя поцеловать.
Ее улыбка слепит меня, как солнце.
— Я тоже на это надеялась.
Она спускается ко мне на крыльцо, и мы теперь стоим лицом к лицу.
— Только от меня морковкой пахнет, — предупреждает она.
— Обожаю морковь.
Она хватает меня обеими руками за майку, притягивает к себе и весело шепчет:
— Ну что ж, Ромео, если тебя это возбуждает…
Глава 34
Оуэну понадобится еще несколько дней для того, чтобы собрать все необходимое для Уэйна, и Уэйн говорит, что это его очень устраивает, потому что он хочет провести еще пару дней в комнате своего детства, порыться на полках и в ящиках, в последний раз вспомнить те годы. Я подозреваю, что он пытается дать своей матери еще немного времени для того, чтобы выйти из религиозного оцепенения и просто по-человечески попрощаться, и хотя желание его мне понятно, особого оптимизма я по этому поводу не испытываю.
На следующее утро, не тратя времени на душ, бритье и даже чистку зубов, я вскакиваю с кровати и прямо в трусах спускаюсь вниз, чтобы продолжить работу над рукописью. Накануне вечером, лежа в кровати и еще чувствуя на губах вкус поцелуев Карли, я просто захлебывался идеями для своего романа: сюжетные повороты, какие-то индивидуальные черточки отдельных персонажей, выражения, даже целые абзацы — все это надо немедленно записать, пока я не забыл. Писать, не приведя себя в порядок, как-то даже здорово, подходяще для такого дела — мне чудится, что если я отброшу все несущественное, мне удастся лучше сконцентрироваться на созидательном процессе. И вот я сижу за столом, изо рта у меня пахнет, волосы нечесаные, лицо неумытое, покрытое щетиной, — и ощущаю себя настоящим писателем. Небось Хемингуэй, когда входил в писательский раж, не вспоминал про крем для бритья и зубную щетку.
И вот в таком неумытом виде я и спускаюсь открывать, услышав, что в дверь звонят. На пороге стоит Люси Хабер, прижимая к груди экземпляр «Буш-Фолс». Она сильно накрашена, и мне впервые приходит в голову, что в ее внешности сквозит отчаяние, что она слишком броско одевается для своего возраста, и я тут же стыжусь жестокости своих мыслей. Мое собственное лицо на обложке, глядящее на меня с ее груди, похоже на обвинительный акт.
— Я тебя разбудила? — спрашивает она, оценив мой вид.
— Нет-нет, все в порядке. — Я жалею, что хотя бы футболку не натянул.
— Я думала, что ты в гости заглянешь. Но я тебя не виню — не зашел так не зашел.
— Извини. Я просто… Не зашел.
Люси машет рукой:
— Да все в порядке. Я вовсе не хотела тебя смущать. Потому и ушла тогда так рано.
