— Насчет моей совести не тебе переживать. Молод еще! — поднял глаза Соколов, которого все-таки зацепило мое последнее замечание, косвенно обвинявшее его в предательстве. — И не понимаешь слишком многого. Страна медленно катится к катастрофе. Все идеалы утрачены. Махровая коррупция пронизывает все структуры, включая партию. Подпольный капитализм растет как на дрожжах. Молодежь готова родину предавать за американские джинсы. Мы — чекисты — остались последним заслоном, который этому противостоит. И если мы не остановим это скатывание Союза в пропасть — этого никто не остановит. Мы — последняя страховка — спасательный круг, чтобы стране не пойти ко дну… Три-пять лет — и все посыплется…
Он даже покраснел от напряжения. И, похоже, впервые с момента встречи говорил искренно.
— Пока такие, как ты, думают, как бы повеселее время провести и деньжонок срубить по-легкому и много, неважно каким способом, нам — офицерам — приходится думать, как страну защитить. Вот в чем разница между нами. Усек? И, уверен, твой отец меня поймет… Не сразу, но поймет.
Я не очень вслушивался в его слова, представляя себе Старкову, которая сидит где-то в окрестностях на лавочке. Если меня сейчас заберут, сколько она там будет ждать? Наверное, досидит до позднего вечера. Сначала решит, что я ее таким образом бросил? Впрочем, какая там Старкова! Сейчас этот тип нажмет свою кнопку и вызовет конвой. Я внутренне сжался и едва не завыл от тоски.
— Ладно, дам тебе неделю подумать, — вздохнул наконец майор Соколов. — Чтобы принять правильное решение… Ради дружбы с твоим отцом. А не примешь — не взыщи. В следующий раз придешь прямо с вещами…
Он быстрым росчерком подписал мой пропуск и протянул мне через стол, давая понять, что разговор закончен. Я помню, что даже не почувствовал радости от того, что мне вот сейчас дают уйти. Помню ощущение, что ловушка все равно захлопнулась и идти мне некуда.
Гебист, видимо, тоже раскаивался, что позволил себе несколько искренних фраз, на секунду раскрывшись передо мной. Поэтому, когда я уже вставал на ватных ногах, он, как бы невзначай, бросил вслед:
— А для твоих так называемых друзей не будет иметь никакого значения — подписал ты здесь что-то или не подписал. Стоит им узнать о самом факте твоего посещения нашего здания — и они тебя моментально запишут в «стукачи». Стоит только им намекнуть об этом, — со значением подчеркнул он.
И почему-то именно сама интонация вдруг напомнила мне другую его неброскую фразу. «Разберемся и с этим уголовником. Как только справимся с песенным подпольем. И его очередь настанет». Может быть, в этом отгадка — почему они его не трогают? Неужели Бес тоже играет для них какую-то роль, он тоже маленькое звено большой операции?
— А Бес такую бумагу вам подписал? — спросил я, обернувшись. — Поэтому вы его трогать не хотите до поры до времени?..
— А вот это уже не твое дело, — отрезал Соколов. — И напоминаю, все, о чем мы сегодня говорили в этом кабинете — не разглашается. В твоих же интересах, — добавил он уже с неприкрытой угрозой.
Когда я шел обратно по коридору, паркетный пол расплывался у меня в глазах. Коленки подло дрожали. Как недавно в Одессе на мокрой крыше. Но только выхода теперь я не видел. Впереди маячили тюрьма или предательство.
Но и это оказался еще не последний сюрприз в здании КГБ. Я уже сдал пропуск и прошел вахту, когда нос к носу столкнулся с мясистым Василичем. Он стоял у окошка в вестибюле бюро пропусков. Вид у подпольного продюсера был перепуганный и донельзя озабоченный.
— Сережа! — вылупил глаза при виде меня Василич.
Прятаться от него было поздно. «Стоит так называемым друзьям узнать, что ты был у нас — и тебя запишут в «стукачи», — только что брошенная фраза немедленно воплощалась в жизнь. Кгбшнику даже не будет нужды сообщать или намекать Алеше обо мне. Василич без всяких намеков раззвонит по всему Питеру.
— И тебя, Сережа, вызвали? — забормотал Василич, вплотную приблизившись ко мне с бумажкой пропуска в толстых пальцах. — Это ужас какой-то! Мне говорят — вышел тайный приказ — сажать всех коллекционеров, кто блатные песни записывал, представляешь?! Тюрьмой грозят! И за что? За песенное творчество?.. И тебя, значит, тоже таскать начали! Тебя-то за что?..
Я неопределенно пожал плечами.
— Сережа, ты только никому не говори, что меня здесь видел. Ладно? — вполголоса забормотал Василич, с опаской посматривая на дежурного офицера, который, стоя на вахте, изредка поглядывал на нас. — Я тебя очень прошу! Договорились? — щеки его жалобно тряслись.
Я снова кивнул. Василич уже сделал шаг по направлению к вахте, но все-таки отпрянул назад и опять схватил меня за рукав. Его нерешительность на этом пороге была мне теперь очень даже понятна.
— Сережа, а что ты в Питере делаешь? Я слышал, вы с Алешей сейчас в Гатчине у твоего друга обитаете?
— Пленку магнитофонную приехал купить, — я сказал правду от неожиданности. Это был шок! Оказывается, даже Василич великолепно осведомлен о нашем тайном убежище.
— Пленку ты сейчас в Питере не купишь, — назидательно заявил подпольный продюсер. — Ты приезжай ко мне завтра, выделю из своих неприкосновенных запасов пятисотметровку «BASF»… Я ведь не враг, поверь, очень хорошо всегда к тебе относился, — его дряблые щеки дрогнули, словно растрогавшийся продюсер готов пустить слезу. Он как-то резко постарел за эти недели.
— Откуда вы узнали про Гатчину? — спросил я настороженно.
— Так Евка Томашевская, стерва, все знает. Ей же твой приятель каждый день по два раза названивает утром и вечером. Это любовь! Клянусь — истинная любовь… Я одного боюсь — Бес очень интересовался, где вы с Алешей свой альбом писать собрались. Я-то молчу, как партизан! — он даже мелко перекрестился. — А за Евку не ручаюсь. У нее какие-то шашни с Бесом. Как бы она вас не выдала. Не со зла, я имею в виду, а по женской глупости… Он ведь вас ищет!
24
Я пулей вылетел из дверей дома на Литейном. Меня душило бешенство. Недавней вялости и жалости к себе — как не бывало. Я мог бы сейчас порвать кого-нибудь. Буквально зубами порвать. За всю человеческую подлость и глупость, которая свалилась на меня в последние часы.
Навстречу бежала Старкова. Он простояла неподалеку от дверей все эти два часа — время, которое я не успел даже заметить.
— Я уже беспокоиться начала! Почему так долго? — спрашивала она, заглядывая в лицо и прижимаясь ко мне.
На улице начало темнеть. Все-таки октябрь — не июнь. С Невы дул злобный ветер, он носился вдоль каналов, стиснутый в узкие каменные ложбины старинных улиц, и метался сырым холодом между старинных зданий.
— Пошли отсюда! — скомандовал я Старковой. — Скорее на вокзал! Хотя нет, — сообразил я. — Сначала надо позвонить кое-кому, предупредить и сказать пару ласковых!
В ближайшем почтовом отделении кабина междугороднего телефона на удивление оказалась не занята. Я заказал разговор с Гатчиной, и мы со Старковой втиснулись в кабинку вдвоем.
— Гатчину разговор заказывали? — гнусаво поинтересовалась в трубке телефонистка. — Соединяю!
К телефону подошел сам Витька. И по тому бодрому тону, как он сказал: «Але»! — было ясно, что настроение у него прекрасное. Как будто родил очередной дурацкий стих для своей возлюбленной пассии. Стоило мне услышать его счастливый тон, как я сорвался.
— Сука ты! Гандон конченый! — заорал я в трубку вместо приветствия. Старкова даже опешила и признавалась потом, что у нее заложило уши в тесном пенальчике телефонной кабинки.
— Привет, я тоже рад тебя слышать! — находчиво ответил Зяблик. Он еще не понял причин моей ярости и, видимо, предполагал, что это такая шутка в начале разговора.
