запряженную четверкой лошадей в великолепной сбруе. Витторио следил за укладкой и увязкой баулов и узлов на крыше кареты. Когда экипаж тронулся, император, выйдя на дворцовую лужайку в сопровождении нескольких недавно взятых на службу астрологов и художников, махнул рукой, пожелав своему любимому живописцу доброго пути. Отвечая издали на монаршье мановение, Арчимбольдо вздохнул:
— Он воображает, будто меня можно заменить! Но очень скоро убедится, что от посредственностей доброй работы не дождешься.
— А если бы он попросил вас вернуться в Прагу?
— Я отвечал бы, что в мои лета надобен воздух родимых мест, чтобы питать вдохновение, а ежели ему будет угодно меня повидать, я со всеми почестями приму его в Милане.
Эта ворчливая тирада отнюдь не позабавила Витторио; для него она прозвучала словно признание тяжкого духовного разлада, в какой повергло Арчимбольдо прощание с императором.
Возвратясь в Милан, Витторио поначалу спрашивал себя, что предвещают эти перемены в его жизни — закат былых надежд или их возрождение. Арчимбольдо первым делом предложил своему любимцу поселиться под одной крышей с ним. Особнячок, расположенный в миланском предместье, принадлежал ему (в отсутствие мессира за жильем надзирала его сестра). Там все подготовили для приема владельца и его молодого воспитанника. Были даже наняты два юных подмастерья для черной работы по хозяйству и на кухне. Арчимбольдо вновь принялся за дело. Но в Италии оказалось затруднительно найти столько поклонников его странного стиля. С другой стороны, сам Арчимбольдо, несмотря на подобные затруднения, а может, и по их причине, все еще не решался приступить в свойственной ему непочтительной и причудливой манере к задуманному портрету Христа. Его исповедник аббат Игнаций Поцци предупредил мастера, что, продолжая упорствовать в своих кощунственных намерениях, он рискует навлечь на свою голову громы и молнии церковного отлучения. Хотя Арчимбольдо не выглядел вполне исправным католиком, на него нагнала страху подобная угроза, в случае исполнения которой его за граничащую с ересью дерзость лишили бы связи с большинством сородичей и права войти в родной храм. Он заметно помрачнел. Заказы случались все реже, расходы не уменьшались, и прожить помогали только деньги, отложенные еще в Праге. К счастью, за несколько месяцев до того пришло письмо от Рудольфа, где венценосец за поистине королевское вознаграждение просил прислать ему новые работы кисти мастера. Именно по этому случаю была написана великолепная «Флора», изображавшая молодую незнакомку с лицом, улыбающимся сквозь тысячи цветов, теснящихся один к другому, словно рой ос, привлеченный крынкой, полною меда. Витторио, занимаясь подготовкой цветочной россыпи и отделкой некоторых лепестков на самом полотне, дивился, что усталый, на вид уже траченный возрастом человек обладает столь острым, живым глазом и безукоризненно верной рукой.
Довольный такой очеловеченной выставкой садового искусства, Арчимбольдо попросил Витторио снять с «Флоры» копию, а подлинник отослать в Прагу. Двумя неделями позже он получил прочувствованные поздравления от его величества, а также обещанную плату, что вновь вселило в старого мастера уверенность в силе своего таланта. Тем временем замысел изобразить Христа в виде «Ответа на вопрос, чему нас учат вещи», где прославлению Божьего Сына должны были послужить самые обыденные кастрюли и горшки с зауряднейшими овощами, пустил в его мозгу столь глубокие корни, что он постоянно возвращался к нему в беседах с Витторио. Однажды он решил, что наилучший способ выбраться из плена неисполнимого для христианина прожекта — преспокойненько написать портрет некоего языческого божества. Выбор мастера пал на Вертумна, чтимого у древних этрусков, а потом и у римлян бога садов и осенних урожаев. Уберегшись от церковных анафем с помощью мифологического алиби, он неистово, будто в опьянении, принялся коверкать человечье лицо, обогатив его всеми символами сбора плодов и виноделия. Чтобы придать своей аллегории больше прочности, он написал ее маслом по деревянному панно. В его весьма субъективном истолковании чело Вертумна осеняли зрелые колосья, щеки божества были полными и бархатистыми, словно персик, нос приобрел форму сочной груши, подбородок украшала бородка из каштановой кожуры, рот поражал алым блеском, взятым у помидора, а глаза были маленькие и черные, как вишни в корзинке. Все эти фрукты и стебли оказались так тесно прижаты друг к другу, что глаз не различал между элементами растительной мозаики даже малого пятнышка человеческой кожи, но все вместе давало представление о здоровенном детине, готовом лопнуть от ликующей гордости — так он себе нравился.
Подвергнув самому внимательному разбору мельчайшие подробности работы, Арчимбольдо не нашел там ничего, требующего переделок, однако картина в делом приводила его в раздражение. Было видно: он сожалеет, что его принудили довольствоваться хвалою Вертумну, в то время как сам он предпочел бы воспользоваться тою же методой для прославления Иисуса. Угадывая, что Витторио читает его мысли, он в конце концов сказал:
— Никто не узнает, что я написал эту картину, движимый разочарованием, ибо не могу показать, какою мерой, по-моему, следует воздавать почести Христу. Но партия лишь отложена! Если мне будут отпущены еще несколько лет жизни, я найду способ отблагодарить Господа, выполнив портрет Его Сына, каким Он мне представляется: не в Его величии, а в обыденности, окруженным повседневными предметами, чтобы Его Бытие и все бытующее вокруг Него не было бы разъединено. И я таки сделаю это, пусть даже Церковь меня проклянет.
Витторио заметил, что, когда Арчимбольдо произносил эти слова, его взгляд блуждал окрест, словно у странника на распутье. Ему показалось, что мессир внезапно постарел и словно теряется среди знакомой, любимой мебели. Очевидно, тяготы пути из Праги в Милан сверх меры подточили его силы. Будущее уже не представлялось ему временем, полным обещаний, оно стало в его глазах простой отсрочкой перед неизбежным. Чтобы пробудить в нем вкус к жизни, Витторио решился поговорить с мастером о его новых замыслах.
— Нет смысла заглядывать так далеко! — отмахнулся Арчимбольдо. — Пока что займись отправкою «Вертумна» императору Рудольфу. Я присовокуплю к картине очаровательные стихи моего любезного друга дона Грегорио Комманини, написанные по сему поводу. А после этого отложу палитру навсегда!
Витторио еще пытался шутить:
— Это вы говорите сегодня, но уже завтра перемените решение! Как только у вас в голове созреет замысел новой картины, вы, мессир, тотчас все забудете и отдадитесь ему. Главное найти хороший сюжет.
— Единственный, что меня соблазняет, тебе известен, а я не имею права к нему притронуться, — с горечью мотнул головой Арчимбольдо.
Но в это мгновение ни с чем не сообразная мысль сверкнула в мозгу Витторио, и он воспрянул. В приливе непривычной дерзости молодой человек предложил:
— А почему бы в таком случае не нарисовать Христа таким, каким столько мастеров изображали его до вас, не пытаясь наполнить его облик уничижительными аналогиями с растительным и даже животным миром? Почему вы не хотите подарить нам Спасителя, спасенного от всех аллегорий? Уверен: и Церковь, и публика будут вам благодарны за такое возвращение к традиционной почтительности.
— Публика и Церковь, конечно, поблагодарят меня за это! — вскричал Арчимбольдо. — Все может случиться! Но Господь не простит мне такого выверта «кругом, марш!». И это будет справедливо. Я не имею права портить ниспосланный Им дар, состоящий в умении живописать изнанку реальности, прозревать откровение под нелепой гримасой и вероучение под личиною смеха. Такова воля Его, коей я повинуюсь по зову сердца. А ты мне советуешь изменить своему предназначению, отказаться от себя самого!
Отвращение исказило лицо учителя при одной мысли об оскорбительном насилии над его душой. Устрашенный столь непомерно бурным откликом на его слова, Витторио поспешил отступить:
— Это же всего-навсего предложение, хотелось, чтобы вы смогли продолжить писание картин, не заботясь о чужих мнениях. Но я, как и вы: я просто не поверил бы глазам, если из-за бессмысленных придирок каких-то там аббатов или пасторов вы отказались бы от вашей блистательной манеры, создавшей вам имя!
— Да будет так! Ты все сказал, и я тебя услышал! — вздохнул Арчимбольдо. — Теперь займись делом: хорошенько упакуй «Вертумна» и позаботься, чтобы его побыстрее доставили в Прагу, он должен поспеть к указанному числу. А я пойду прилягу.
Поскольку на часах только-только пробило семь вечера, а весеннее небо и не думало бледнеть, Витторио изумленно уставился на учителя:
