— Однако, мессир, не слишком ли рано?
— Я устал.
— Но нас ждет обед.
— Поешь без меня. Я не голоден. И мне нужно побыть одному!
Витторио ретировался, изрядно встревоженный, наскоро проглотил скудный обед и, улегшись в кровать, попробовал уснуть, но тщетно. Несколько раз он, как ему казалось, слышал голос Арчимбольдо из соседней комнаты. Тотчас, вскочив одним прыжком, он устремлялся к изголовью учителя, но тот спал глубоким сном. Однако при виде этого безмятежного лица с сомкнутыми веками тревога молодого человека лишь возрастала. О чем думает Арчимбольдо во сне? Какие видения дарит ему забытье? Быть может, это суровое и молчаливое лицо таит предвкушение совсем иного покоя?
Тем не менее на следующий день меланхолия Арчимбольдо рассеялась, а вскоре невероятная новость, пришедшая из Праги, взбодрила его окончательно: очарованный двумя последними полотнами художника, «Флорой» и «Вертумном», Рудольф пожаловал ему титул пфальцграфа. Внезапно помолодевший, Арчимбольдо уже подумывал о возвращении в Прагу. Речь шла о кратком визите, всего на несколько дней — он, мол, только самолично поблагодарит их величество и возобновит оборванные связи с некоторыми клиентами, готовыми предложить ему новые заказы. Но воодушевление было настолько же кратким, насколько бурным. Очень скоро наступило время, когда речь уже не шла ни о богемской, ни о какой-либо иной эскападе.
С апреля месяца 1593 года Арчимбольдо стал жаловаться на странные недомогания. Врачи предположили, что речь идет о дурных камнях в почках, причем недуг усугублен возрастом пациента. Ему еще не исполнилось семидесяти, но он всегда ел и пил невесть что, теперь за это приходилось расплачиваться ужасной задержкой мочи. Внезапные боли, нападавшие на него, были нестерпимы, он до крови кусал себе руку, чтобы не кричать. Пригвожденный к кровати, он отказывался от пищи, силы его на глазах убывали, иногда он бредил, в беспамятстве звал тех мастеров, к которым жаждал присоединиться. Имена Леонардо да Винчи, Рафаэля и Боттичелли часто мелькали в его бессвязном бормотании. Он немного успокаивался и обнаруживал способность мыслить здраво только тогда, когда Витторио, шатавшийся по городу, возвращался и, присев у его изголовья, комментировал слухи, что собрал во время своих прогулок. Арчимбольдо внимал с ностальгической печалью, как если бы ему рассказывали о мире, отныне для него закрытом.
Вечером двадцать пятого июня того же года, когда Витторио, истощив свой запас сплетен и слухов, захотел развлечь учителя описанием последних работ художников, известных им обоим, Арчимбольдо оборвал его на полуслове, простонав:
— Прошу тебя, малыш, не говори об этом. Что мне до обретений, хоть чужих, хоть моих собственных? Важен не мимолетный успех, а лишь суждение, какое выносишь о себе самом, перед тем как кануть в яму!
Угадывая, что собеседник готов вступить на опасную тропку воспоминаний и сожалений, Витторио милосердно прервал его, с притворной веселостью воскликнув:
— Ну, если смотреть с этой точки зрения, вы всегда на коне! Все художники мечтают снискать при жизни те почести и блага, коих вы удостоены вот уже многие годы.
— А
Клочковатая, темная с серебром борода его топорщилась, а глаза блистали лихорадочным огнем. Хотя стояла жара, на его череп был напялен хлопковый колпак с помпоном.
— Вспомните, какое горячее и постоянное восхищение вызывали ваши полотна. Мысль об этом должна вас успокоить, — примирительно произнес Витторио. — Вы всегда делали то, что хотели. Никогда не изменили себе ни на йоту, ни одной линией. Во мнении всех любителей живописи вы сравнялись с самыми великими!
— Ну да, ну да, — прошептал Арчимбольдо. — Но меня беспокоит именно природа такого успеха. Не пал ли я жертвой той самой нахальной моды на всякую чертовщинку, какую я же и пустил по свету? А теперь уже ничего не смогу изменить, не обманув доверия тысяч людей, да и самого себя не предав.
Удивленный таким замечанием, Витторио запротестовал, но больше для вида. Поразмыслив о тревогах Арчимбольдо, он волей-неволей признал, что и его снедают те же сомнения, затрагивающие самую суть. Он спрашивал себя, не обернулись ли беспорядок в собственной голове и ловкость кисти пружинами ловушки, захватившей в плен необычайно одаренного живописца, и не надо ли было чураться, как чумной заразы, тех прихотей, коими одержимы иные умы, кипящие, подобно перегонным кубам, и всегда готовые загораться новыми идеями. А если пойти дальше, подумалось ему, то ведь, пожалуй, надобно спросить себя, не уподобляется ли жулику тот художник, которым движет не столько потребность создать новый образ мира, пусть и увиденного в самых необузданных его чертах и красках, сколько решимость плодить во множестве полотна столь необычные по фактуре, что любой профан определит их автора, даже не слишком приглядываясь. Быть может, этот так называемый создатель прекрасного — всего лишь торговец, избранник моды, чья подпись под холстом привлекает покупателей более, нежели его талант? Пожалуй, и знаменитые «дары ночи», на которые Арчимбольдо по всякому поводу ссылался, — лишь горстка фальшивых монеток? Чего доброго, вся жизнь, все творчество этого человека служили лишь ловушкой для простаков? Да и сам, похоже, он оказался пленником своего же капкана? И вот теперь, когда пришел час отчитаться перед Господом за пройденный путь, он вдруг обнаруживает, что продал свою палитру и душу тем, кто давал за них больше. В глазах умирающего Витторио уже читал то паническое отчаяние, какое представлялось ему неизбежным итогом этого последнего испытания совести. Взволнованный до слез, питомец Арчимбольдо говорил себе, что такое мучительное копание в собственной душе, верно, подстерегает всех великих творцов на их смертном одре и вряд ли хоть один из них продолжал гордиться своим прошлым, прежде чем рухнуть в пропасть небытия. Но к чему эти бесплодные умствования в час последнего мучительного испытания? Да и как мог бы Арчимбольдо упиваться своими прошлыми успехами и мечтать об их увековечении среди тех, кто придет ему на смену, когда все его внимание захвачено мучительными приступами, пронзающими поясницу? Бессильный облегчить его боль, Витторио с отчаянием смотрел на лицо учителя, которое эти страдания преобразили в такую же уродливую и смешную маску, как те, что глядят с самых знаменитых портретов умирающего мастера. Сделавшись как бы своею собственной натурой, Арчимбольдо давал возможность наблюдать, как расползаются его черты, приобретая сходство со всеми овощами и фруктами, коими он когда-то щедро украшал личины высокопоставленных персон, исполняющих самоважнейшие роли на подмостках повседневной исторической драмы.
Внезапно череда почечных колик прервалась, наступило просветление, и тут мессир зашептал, тяжко дыша:
— Ну вот, Витторио! Я ухожу. Что случится после меня? Мне не повезло, потому что везения у меня было много больше, чем нужно, и оно пришло ко мне слишком быстро! За избыток счастья всегда надо платить… как ни крути! Вот ты останешься после меня… для того… чтобы свидетельствовать… Ты им скажешь… Ты скажешь…
Фразу он закончить не успел.
— Что вы хотите, чтобы я им сказал? — спросил Витторио.
Слишком поздно! Арчимбольдо больше не дышал. Великая тишина затопила комнату, а в это время на улице люди продолжали спешить, метаться, никуда не поспевая, говорить, чтобы ничего не сказать, исполненные глухого равнодушия к самому важному событию дня. Это свершилось тринадцатого июля 1593 года. В том же доме на окраине Милана, где Арчимбольдо появился на свет шестьдесят шесть лет тому назад.
Витторио занялся похоронами и распорядком траурных церемоний. Продолжая размышлять о жизненном пути Арчимбольдо, он вновь и вновь спрашивал себя: не основана ли исключительная известность этого человека на недоразумении? Тем не менее он делал все, чтобы защитить репутацию своего наставника, даже подражал его манере в тех полотнах, кои доводилось писать ему самому в память об их общем прошлом. Но он не замедлил обнаружить, что эти его работы никого не интересуют. Даже самые пылкие ценители брызжущего фантазией искусства Арчимбольдо отворачивались одновременно и от своего кумира, и от его верного последователя.
Уже покров забвения опускался на знаменитого изобретателя живописных мифов. Однажды, разбирая
