скромные блага жизни, что дозволены во всяком возрасте и в любом положении. Я избегаю думать о тех, кому в отличие от меня не повезло увидеть свет утра в своем окне. Впрочем, помечтать как следует мне не дали.
Подобно порыву ветра, в комнату ворвался Гамалиэль и с порога возвестил, что Биннуй и его люди уже отправились в путь. Как я узнал, они захватили с собой парочку весьма покладистых рабби. Разве они нуждались в каком-то прощении, когда я, их повелитель, ничего подобного не испытывал? Тут я почувствовал, что мой день будет испорчен нетерпеливым ожиданием. И решил задать себе пир с газелью на вертеле и медовыми сладостями, пригласив на трапезу нескольких гетер, чье ремесло здесь держится на плаву благодаря торговцам из Финикии и Карфагена. Я чуть было не приказал, чтобы они пришли развлечь меня танцами и томными ласками, но Гамалиэль заметил мне, что день такой резни не может одновременно сделаться и днем безудержной оргии. Этот чрезмерно щепетильный писец прав. Очень важно, чтобы в нынешних обстоятельствах никто не смог ничего поставить мне в упрек. А значит, я приму ванну из горячего пара, чтобы очиститься, позавтракаю в одиночестве, запершись в своем триклинии, пить буду только воду, приправленную уксусом, и этаким манером, со спокойным брюхом и незамутненной головой стану дожидаться известий о массовом заклании, имеющем культовый характер, которое я же и прописал, чем горжусь, надеясь, что оно никогда в дальнейшем не заставит меня краснеть. Впрочем, краснеть я и не способен. Ни моя прирожденная надменность, ни полное борений прошлое не располагают к подобным проявлениям слабости. Так неужели на пороге старости я поддамся им?
Гамалиэль дает мне понять, что с некоторых пор я неважно выгляжу. Какой-то таинственный недуг гложет меня изнутри. Поскольку все писцы немного сведущи в медицине, он пользует меня снадобьями, рецепт приготовления которых восходит к далеким предкам. Но мне сдается, что чем выше принятое решение, мистическое в самой его смертоносности, подъемлет мой дух, тем быстрее дряхлеет и гниет тело. Весь мой костяк расшатался. Пища ли тому виною, климат, неподвижный образ жизни? Кто знает? Я уже не живу, я защищаюсь от невидимого врага. К тому же не ведая, как он выглядит! Похоже, воюю с самим собой? Кишки в огне. Из потрескавшейся кожи сочится гной. Может, кто-то из близких подсыпает мне отраву? Но кто? И за что?
К счастью, Биннуй и его команда вернулись в Иерусалим. Если верить ему, в Вифлееме состоялось безукоризненно проведенное истребление всех, кого следовало, согласно моему предписанию. Почти все дети были зарезаны во время сна, а родителей предварительно удаляли из дома. Много слез, конечно, много крови, но этого нельзя было избежать! А вот теперь у меня несет изо рта. Наверно, заражение! Можно подумать, сотни трупов забили мне глотку и дышат вместо меня. Даже Биннуй и тот приближается ко мне с заткнутыми ноздрями. Я потребовал, чтобы он поклялся, что в Вифлееме все мальчики менее двух лет от роду принесены в жертву, как было между нами условлено. Он смутился, принялся что-то мямлить и в конце концов признал: два или три мальца мужеска пола избегли общей участи, поскольку их родители опередили солдат, изготовившихся к этому закланию. Но беглецы, чьи имена еще не установлены, далеко уйти не смогут, и где бы они ни нашли пристанище, будут непременно отловлены. По крайней мере, так утверждал Биннуй. А я чувствовал себя настолько больным, что у меня даже не хватило сил упрекнуть его за подобное упущение.
Однако же спустя несколько часов, оставшись с глазу на глаз с Гамалиэлем, я прошептал: «А вдруг тот, кому они позволили убежать, и станет нашим погубителем?» Тогда Гамалиэль отпустил престранное замечание: «Он не может губить, ведь о нем возвещают как о Спасителе!» Я только пожал плечами и процедил: «Да веришь ли ты сам в то, что говоришь?» — «Я верю всему, что рассказывают, — отвечал он. — Таково мое ремесло — все слышать и все повторять. Наш мир настолько безумен, что никогда не хватит богов, чтобы заняться здесь всем. Не нам дано выбирать между Юпитером и Яхве!» Я спросил: «А кому же?» Он улыбнулся в пустоту и только проронил: «Время покажет!»
Я велел ему хорошенько записать все нами сказанное, ибо перестал понимать, где я, с кем я и даже, собственно говоря, кто я.
Моя болезнь уходит все дальше вглубь. Сердце, легкие, даже желудок — все задето. Что ни съем, рвота. Сегодня Гамалиэль распорядился перенести меня в носилках к источнику Каллирои, что около Мертвого моря. Теплые серные ванны, надеялся он, утихомирят мои страдания. Однако едва я погрузился в теплый бассейн с пахучей водой, как потерял сознание. Пришел в себя, окруженный призраками. В бреду мне почудилось, будто все, мною убиенные, еще в крови, собрались, чтобы сопровождать меня. Но то был кортеж, прославляющий триумфатора. Казалось даже, они побуждают меня увеличить их число. Чтобы не лишать их такого удовольствия, я приказал истребить после моей смерти всех сколько-нибудь заметных людей в царстве Иудейском. Затем в итоге долгих размышлений по поводу моего друга, верного Гамалиэля, я тайно поручил нашему исполнителю всяких темных дел, неизменному и незаменимому Бинную, нынче ночью, когда писец заснет, перерезать ему горло.
Дело сделано. Гамалиэля больше нет, и так лучше. Он слишком много знал обо мне, обо всех нас. О Риме, об Иудее. После столь долгого копания во всяких секретах некоторые умы, перегруженные чрезмерным обилием сведений, рискуют лопнуть, взорваться, и тогда осколки черепа способны опасно ранить их ни в чем не повинных близких. Мне теперь не нужен писец. Те несколько строк, что с трудом нацарапаны на сем папирусе, написаны мною собственноручно. Впрочем, я специально это оговорил, приписав: «Начертано моею рукой», и внизу листа приложил личную печатку. Теперь я скатаю странички в свиток и обвяжу шнурком. Если кто-нибудь их найдет, через неделю или сотню лет, он поймет, почему истребление тех невинных было наилучшим способом урегулировать сложное дельце меж богами Олимпа и Богом так называемого Мессии.
Недавно Гамалиэль призвал к моему одру астролога. Они, посовещавшись, объявили мне, конечно иносказательно, что я, вне всякого сомнения, помру через несколько дней: к ближайшему полнолунию. Такая определенность приносит облегчение. Жизнь слишком тягостна для меня с тех пор, как мое тело не хочет иметь со мною ничего общего. Все время думаю о младенцах, которые, так сказать, избегли общей участи и не были истреблены вопреки моему приказу. Не зная в точности их имен, не могу ни благословить их, ни проклясть. Впрочем, убежден, что на мне нет никакой вины перед ними. Быть может, как раз благодаря просчету, допущенному в порядке исполнения резни, произведенной, настаиваю на этом, по моему почину, какой-либо из уцелевших счастливчиков и сойдет за причастного чуду в глазах слабых умом селян. Сам того не желая, я дал ему повод покрыть себя славой, чего бы с ним никогда не случилось, раздели он участь своих одногодков. Конечно, там были еще и беременные женщины, способные разродиться младенцем-мальчиком. Надо бы ради полной надежности упразднить и их, воспользовавшись тою же оказией. Но хочется верить, что они произведут на свет одних девчонок! По сути, если какой-то малец и вышел целехонек из того неотвратимого смертоубийства, он всем обязан именно мне! В последнем усилии благочестивой покорности и всепонимания я возношу молитвы Юпитеру и Яхве одновременно. Как поддержать равновесие между этими двумя? Надеюсь, у будущих поколений хватит благоразумия, чтобы оставить сей вопрос без ответа вплоть до конца времен. Не имея больше ничего добавить к повествованию о деле, которое, если еще и волнует моих современников, будет наверняка забыто потомками, подписываюсь в полном спокойствии духа и в совершенном чистосердечии: Ирод, царь иудейский.
Джейн, или
Злоупотребление невинностью
Едва Джейн успела отпраздновать день своего рождения, как родители объявили ей, что разводятся. Эта новость была лучшим деньрожденным подарком из всех, что она получала с тех пор, как появилась на свет. Очумев от радости, она висла на шее то у папы, то у мамы, душила их поцелуями. Тем не менее она любила своего отца Антуана Бишру, крупного промышленника, производящего фармацевтические товары, человека, что никогда не улыбался, а рот открывал лишь затем, чтобы обругать правительство, осудить запаздывание почтовых отправлений или обличить плутни администрации фискального ведомства, которое разоряется и от этого вконец озверело. Это он, решительный сторонник открытых границ, настоял, чтобы ее
