силюсь соединить мозаику столь разнонаправленных страстей в единую картинку — все расползается; ныне я близок к тому, чтобы оставить подобные попытки. Если нынешние филистимляне продолжают требовать увеличения податей ради ублаготворения Рима, то саддукеи ставят мне в упрек трусливое подчинение воле победителя, притом они всегда готовы притвориться, будто не ведают, сетями каких неразрешимых и гибельных противоречий я вечно опутан. Число предателей и неблагодарных, коих я задушил, утопил, обезглавил или, подвергнув пыткам, замучил до смерти, — совершенное ничто в сравнении с тем злом, какое они могли бы мне причинить, если б я сохранил им жизнь. И тем не менее я в самом скором времени наведу порядок. Такое у меня предчувствие. Во всяком случае, волхвы, сдается мне, восхищены моим решением и завтра же пустятся в дорогу, а вослед им прозвучат мои благожелательные напутствия и кое- какие моления о том, чтобы все случайности сыграли на руку мне одному.
Вот уже три недели, как я не имею известий от волхвов, отправившихся в Вифлеем, получив от меня разрешение и указания о том, как им надлежит действовать. Даже Гамалиэль, сперва загоревшийся этим проектом, начинает сомневаться в его уместности. На первых порах мы предположили, что путников что-то задержало: дороги там размыты недавними грозами. Однако же вчера вечером вернулся гонец, посланный им вдогон, его донесение все разъяснило, при том что оно ужасает. Волхвы успешно добрались до цели их паломничества: «к месту появления на свет того, кого они именуют Мессией», но, нарушив данное мне обещание, не вернутся сюда, чтобы сообщить свои наблюдения, а, напротив, избрали другой путь, желая донести эту весть прежде всего до тех, кто их непосредственно послал: до царей аравийских и савских. В оправдание тому, что нарушили слово, они ссылаются на некий вещий сон, где им было велено направить стопы в «землю предков», дабы как можно скорее принести «благую весть» тем государям, чьими подданными они являются. Выслушав повествование о такой перемене маршрута, я заподозрил, что волхвы, воспользовавшись моим легковерием, обвели меня вокруг пальца, чтобы набить себе цену в глазах своих духовных отцов. А между тем, если согласиться с мнением того же Гамалиэля, действуя подобным образом, они лишили меня причитающейся мне доли заслуг, на которую я мог бы рассчитывать в качестве открывателя, провозгласителя и географического, а равно исторического покровителя названного Мессии. Как действовать в таких условиях, чтобы свести на нет происки этих расхитителей чужой славы? Посылать погоню по их следу нужды нет: они уже давно вступили в родные пределы, а мне не хотелось бы ввязываться в конфликт с каким-либо соперником Палестины, в которой все и так зыбко и неустойчиво; ведь мой ложный шаг рассердил бы занявших страну римлян (поскольку главное желание Империи — поддерживать в целости несокрушимые, в бронзе отлитые узы мира, опоясывающие все земли, что пребывают под ее опекой). К тому же собственные мои подданные не смогли бы взять в толк, почему это я с таким ожесточением проливаю иудейскую кровь в противостоянии, вызванном столь двусмысленным поводом. По совету Гамалиэля я, напротив, ускорил воздвижение иудейского храма во всем его великолепии, когда-то начатое по моему почину, тем самым желая показать каждому, что, невзирая на почтение к Риму, я столь же искренне пекусь о счастье всех соплеменников (а не только радею о собственных однокровниках). Строительство возобновилось. Красота здания и моя религиозная истовость заслужили множество похвал. Но вдруг прошлой ночью среди всех этих архитектурных подвигов меня посетило озарение, сравнимое, считаю, с тем, что повлекло волхвов в заброшенную вифлеемскую деревушку. «Зачем, — подумал я, — споспешествовать распространению вероучения, чьи догматы еще невнятны, изложены лишь горсткой раввинов — быть может, вдобавок плохо осведомленных, — когда подобное попустительство власти способно нанести ущерб вере, основанной на тысячелетних мифах, послуживших славе и величию Рима, а до него — Греции? Почему единственный бог, пусть даже это Яхве, провозглашается более могущественным, нежели собрание олимпийских божеств, где у каждого есть свои полезные умения и свойства? Какова бы ни была его власть, Яхве должен, если верить Торе, в одиночестве блюсти и направлять нужды бесчисленных людских скопищ, копошащихся, как муравьи, умножаясь и расползаясь повсюду; он обязан решать, как быть с их сделками, их плодовитостью, с плодородием земель, с повседневными нуждами и философскими прозрениями. Благоразумно ли заменять целый сонм полубогов и богинь, под чреватой громами властью Юпитера, каким-то сосунком, ни родословие, ни достоинства коего нам неведомы?»
Я поделился своими соображениями с Гамалиэлем, и он признал, что я слишком многим рискую, оставляя свободу рук этим «обновителям» и отказавшись от попытки как можно скорее заглушить их щебет, я пойду против той логики поступков и упований, что исходит от Рима, Афин и Спарты, заботящихся о нерушимости здешнего уклада. При всем том, по мнению рабби, наилучший выход — подождать, пока экстатические бредни немногих одиночек угаснут сами собой. Я на это возразил, что наши соотечественники слишком лакомы до такого рода легенд, чтобы отказаться от них по доброй воле. Мы долго обсуждали происшедшее, и в конце концов я его убедил, что проще всего придушить зло в зародыше. Предпринять меры еще не поздно, поскольку, как мне доносили, ребенок, которого готовились объявить Мессией, едва успел родиться. Тотчас мой практический ум принялся за дело. Я расчислил, что ради предотвращения нежелательного исхода следует незамедлительно послать в Вифлеем и его окрестности достаточное число наемников с наказом убивать всех младенцев мужеска пола. Наемники же, будучи по крови германцами, фракийцами или галлами, не станут мешкать в том, что касается только иудейских семей. Тем паче что, полагаю, довольно будет изъять из обращения только детей до двух лет, ведь Мессия, будучи рожден недавно, не может быть старше этого возраста. Малонаселенность Вифлеема мне известна, быстрый подсчет позволил оценить всю эту мелкую живность в пять десятков голов, не более. По сути, число совершенно смехотворное. Коль скоро почтенный рабби тем не менее впал в уныние при мысли о таком скопище жертв, я заметил ему, что в столь нежном возрасте дитя еще никоим образом не способно судить, что есть жизнь, и, лишая его оной, у него не отнимают ничего, поскольку оно не успело еще вкусить ее радостей.
Он пытался поколебать мою решимость, заговорив о родителях этих маленьких страдальцев, я же порекомендовал ему признать, что отцу или матери не столь мучительна утрата невинного, который так и не получил возможности понять, что с ним происходит, нежели гибель цветущего юноши среди злоключений войны, в водовороте междоусобной смуты либо от последствий какого-нибудь стихийного бедствия. По сути, втолковывал я ему, сводя на нет эту часть потомства, не подающего иных надежд сверх того, на что способны любые другие младенцы, я освобождаю родителей от их забот, раввинов от участия в тягостных дознаниях, а наших покровителей-римлян от опасности новой ереси. Он попробовал было потянуть время, призвал меня еще немного подумать, но, поскольку мое решение показалось ему одновременно непреклонным и неотвратимым, со вздохом согласился с ним, прибавив:
— Иногда народу приходится делать кровопускание, чтобы избавить от пожирающей его болезни, вылечиться от которой он сам уже не в силах.
Я тотчас призвал к себе Биннуя, начальника моей личной стражи, и дал ему точные предписания о принятии необходимых мер: по моему разумению, следовало действовать быстро, переходя из дома в дом при первых лучах зари, чтобы не было сомнения, что все дети без изъятия окажутся на месте. Обнаружив подходящих, быстро, чтобы не мучились, резать им глотку, родителям же никаких объяснений не давать, жалоб не слушать и места не покидать, не убедившись, что ни одного младенца мужеска пола менее двух лет от роду не уцелело после этого жертвоприношения. Биннуй поблагодарил меня за доверие, которое я ему оказал, предназначив для такой задачи (когда племя, словно плодовый куст, обрезают ради обновления), и обещал, что я не пожалею, выбрав для этой цели его и его людей. Страстно желая все исполнить как надо, он рвался выступить уже назавтра.
После его отъезда я испытал смешанное чувство гордости за принятое решение и странной тревоги. Конечно, я убрал когда-то со своего пути к трону Иудеи столько знатных особ, представлявшихся мне помехой, что теперь меня не должно было беспокоить такое банальное убийство невинных, к тому же вынужденное политической необходимостью. Тем не менее, отправляясь вечером в опочивальню, я опасался, что бессмысленные кошмары будут тревожить мой сон. Однако же, наперекор всем страхам, никакие видения вроде детских трупов с перерезанным горлом не помешали мне выспаться. Я еще никогда не почивал столь безмятежно. Так что все мои сомнения относительно собственного душевного здоровья и своевременности, быть может жестокой, такого образа действия рассеялись в прах.
Когда поутру я открыл глаза, ничто не переменилось ни вокруг меня, ни во мне. Поскольку было еще рано, я поддался соблазну понежиться лишний часок под приятно разогретыми покрывалами. Вот они,
