имя Жанна, на его вкус слишком банальное и даже чересчур, как он выражался, «франкофильское», было преобразовано в «Джейн» — его пленяло англо-саксонское звучание. Мама проявляла в этом вопросе некоторую сдержанность, опасаясь, что окружающие могут не понять необходимости такого переименования на британский лад. Однако папа живо заткнул ей ротик сентенцией, что, дескать, принимая подобное решение, он ставит их дочь «на высоту, открытую всем веяниям эпохи». Что до мамы, она согласилась на это оппортунистическое крещение скрепя сердце. Ей, без сомнения, больно было видеть, что обожаемое дитя из-под покровительственной сени Жанны д’Арк перемещается в кровавую тень Джейн Грей, которую Мария Тюдор низложила и обезглавила в отместку за ее притязания на британскую корону. Эти патронимические разногласия послужили отправной точкой для множества иных споров, непрестанно сотрясавших основы их брака. По мнению своего супруга, нравоучительного, сероватого, дальновидного и унылого, словно витрина тех фармацевтических товаров, выпуском которых он ведал, Джеральдина была образцом всех женских вывертов, кокетства, легкомысленных проделок и прочих штучек. Это сожительство противоборствующих начал — суровости и фантазии, тяжеловесности и легкости не могло иметь иного исхода, кроме окончательного слома. Вот уже одиннадцать лет оба готовились к худшему, переходя от бурных ссор к зыбким примирениям. Разрыв оказался безболезненным, бракоразводный процесс прошел быстро и с корректными результатами как в плане человеческих отношений, так и в материальном. Само собой разумеется, что заботы о маленьком ребенке правосудие поручило матери. Джеральдина сохранила за собой также квартиру и половину мебели. Поскольку украшением их интерьера в свое время занималась она, ей же предоставили приоритетное право в разделе имущества. Надо сказать, она всегда отличалась столь изысканным вкусом и выглядела так мило, чаруя окружающих миндалевидными глазами цвета зеленого каштана, пурпурным ртом и слегка заостренным подбородком, что муж, хотя бы и бывший, ни в чем не смог ей отказать.
Однако как только со всеми подробностями материального свойства благодаря сговорчивости Антуана Бишру было полюбовно улажено, перед Джеральдиной встала капитальная проблема: выбор «преемника». Это оказалось делом нескольких дней. Судя по всему, на этапе своих последних эмоциональных разочарований она уже присмотрела «кандидата». Или речь шла о посланце Небес, вставшем на мамочкином пути в час ее величайшего одиночества? У Джейн не было времени задать себе такой вопрос. Едва лишь она успела впервые услышать из материнских уст имя этого ниспосланного Провидением незнакомца, как мужчина уже обосновался, будто у себя дома. На сей раз по обоюдному согласию было решено обойтись без смешных формальностей буржуазного брака, а удовольствоваться прочным сожительством. Мужчину звали Норберт Барух. По такому имени невозможно с точностью определить национальность, что в глазах Джеральдины было залогом безопасности. На взгляд он тоже производил успокоительное впечатление. Рослый такой бодряк, плечищи, как у грузчика, взгляд искренний, говорит приятным баритоном, никого не критикует, всем доволен и никогда не сует нос в хозяйственные счета. Что же касается рода занятий своего приятеля, Джеральдина говорила, обходясь без уточнений, что он «вращается в банковской сфере».
Что особенно забавляло Джейн, так это усилия, которые ее мать предпринимала, стараясь соблазнить вновь прибывшего. Помолодев в атмосфере приключения, Джеральдина так и сияла, в любой час суток при полном макияже, тщательно причесанная, одетая как нельзя лучше. С тех пор как в доме появился Норберт Барух, Джейн казалось, что мать исполняет главную роль в каком-то импровизированном спектакле. К тому же девчонке подчас чудилось, что она и сама играет на той же сцене, невольно участвуя в этом представлении кокетства. По определению исключенная из состязания, предназначенного для одних лишь взрослых, она чувствовала, что непонятно каким образом ответственна за успех либо неудачу материнской авантюры. Они с мамой, по существу этого не признавая, были одним целым, их связь оборачивалась тем, что Джейн нередко играла роль тридцатилетней, а мама вела себя так, будто ей не больше девяти. Такая смесь возрастов, лиц и любовных порывов возбуждала чувства девочки столь же остро, как спиртные напитки, пробовать которые детям запрещено. В этом недозволенном соединении для нее не было ничего отталкивающего, она даже с легким удовольствием восприняла то, что некоторые шкафы вдруг оказались заняты мужскими вещами, да и на полочках возле умывальника появились предметы мужского туалета. Однако она испугалась, что в жизни и организации их маленького сообщества возникнет серьезная заминка, когда Норберт Барух в один прекрасный день заявил, что его дела становятся все более спорными и запутанными, а потому ему необходим рядом доверенный человек, способный в любую минуту дать совет касательно финансовых вопросов, иначе говоря — его старший брат Давид. Выпускник Национальной школы финансов и фиска, покинувший ради брата уютные кресла в кабинетах высшей администрации, сей экстраординарный субъект, можно сказать, сочетал в своем шишковатом черепе все фискальное законодательство и всю гражданскую юриспруденцию. Джейн немного боялась вторжения в семью человека, претендующего на ведущие роли хваленого всезнайки. Но первый же контакт с ним ее совершенно успокоил и даже обогатил кое-какими новыми надеждами. Сначала потому, что Давид Барух с порога одобрил ее выбор «универсалистской версии» собственного имени («Джейн — это настолько оригинальнее, чем Жанна!»), затем еще и потому, что посоветовал ей оставить свои косы такими, как есть, наперекор случайным гримасам моды.
А вот физиономия этого самого Давида Баруха, напротив, привела ее в замешательство своим грубым уродством. У него были тяжелые, корявые черты, низкий лоб, челюсти гориллы и громадные оттопыренные уши, смахивающие на кочаны цветной капусты. Несмотря на свою отталкивающую наружность, он обращался с девочкой очень любезно, толково и с немалым терпением помогал ей готовить домашние задания по математике. Но в силу странного парадокса чем больше он усердствовал в своих объяснениях, стараясь заслужить доверие ребенка, тем больше она пыжилась, такая чинная, такая сдержанная. Тем не менее от репетиции к репетиции по ходу житейской игры их маленькая разношерстная труппа сплотилась, благодаря привычке и взаимной снисходительности напряженность ослабла.
Все шло к лучшему, пока внезапный удар не положил конец их усилиям поддерживать мир и лад в семье. Джейн не сумела бы сказать в точности, когда в ее сознание впервые проникло зерно, которому предстояло… Но лучше по порядку. Вероятно, это случилось на каникулах в среду, во второй половине дня, когда она без интереса смотрела телепередачу. Вдруг ее поразили необычные кадры, приправленные негодующими комментариями. По словам ведущего, два месяца тому назад в лицее Кребийона девочка одиннадцати лет Одетта Бийу подверглась непристойным прикосновениям со стороны своего учителя рисования. Стало быть, этот последний, по имени Густав Либиоль, женатый тридцатисемилетний мужчина, отец семейства, до того не внушал никаких подозрений. Будучи учащейся лицея Эдуар-Эстонье, Джейн не знала никого из лицея Кребийона, что не помешало ей жутко взволноваться при таком известии. Журналист, говоривший об этом случае, похоже, был и сам потрясен. Он рассказал, как несчастное дитя, в страхе и одновременно сгорая от стыда, сочло своим долгом поведать о случившемся своей учительнице естествознания мадемуазель Шуази. Та, пораженная ужасом, тотчас уведомила «кого положено», и скандальная новость из уст в уста быстро вышла за ворота лицея Кребийона, достигла нескольких комиссариатов, подняла на дыбы особую бригаду по защите малолетних, наконец, затопила залы газетных редакций.
Джейн слышала в классе какие-то смутные упоминания об этой суматохе, но никогда не представляла всего этого с такой точностью и серьезностью. Преступление учителя-педофила обрызгало грязью разом и маленькую Одетту Бийу, и все ее семейство в полном составе, и лицей Кребийона вкупе со всем преподавательским составом Франции, расследования шли одно за другим, увольнения и попытки восстановления на рабочем месте, череда допросов заинтересованного лица и свидетелей, консультации патентованных психологов, подача жалоб, суд, защита, признания виновного, перепуганного и безутешного. Печать и телевидение все это разбирали по косточкам, фотографировали, комментировали с омерзительным смаком. Теперь Густав Лабиоль, отринутый своим семейством и выблеванный университетом, сидел в тюрьме, а Одетта Бийу, сияя невинностью, улыбалась с телеэкрана и с первых страниц ежедневных газет. Так вот, Джейн, страстно следившая за перипетиями этой истории от начала до конца, находила, что эта девочка даже не хорошенькая. Похожа на овцу, которая отбилась от стада и уже не знает, куда бы податься! Видимо, в случае Одетты Бийу жалобная уязвимость должна была импонировать широкой публике. Читательские массы сентиментальны и легковерны — у девочек в сравнении с ними нюх острее, а терпимости куда меньше. Вернувшись в свой класс лицея Эдуар-Эстонье, Джейн по уши погрузилась в дело о недозволенных ласках. Где там правда, где вранье? Трудно сказать! Поскольку на переменках только и
