встретить самых умных, образованных и благородных людей нашего времени. К тому же каждый говорит там от чистого сердца. Всех их, столь разных по происхождению, воспитанию и достатку, объединяет любовь к свободе!
Постоялец насторожился – ему предлагали ступить на достаточно скользкую почву. Да и на что ему эта французская свобода?
– Очень хорошо, – вежливо ответил он.
– Конечно, родители не одобряют этих моих знакомств. Но они – люди другого века и мало что понимают в них. Для вас же беседа с такими людьми окажется, я уверена, очень увлекательной.
Не получив ответа, добавила достаточно резко:
– Думаю, вы не можете покинуть Францию, не встретившись с ними!
– Я полностью вам доверяю, – сказал Озарёв, удивленный ее волнением.
– Итак, послезавтра.
– Хорошо.
– В пять часов, у господина Пуатевена, улица Жакоб, над книжным магазином «Верный пастух». Я буду там раньше, госпожа Пуатевен просила меня помочь ей. О, не беспокойтесь, там все очень просто…
– Но как мне представиться? Вы не боитесь, что мой мундир…
– Мои друзья отнесутся к нему так же хорошо, как и остальные сограждане.
Последнее замечание немного успокоило Николая – стоит ли опасаться людей, которые будут принимать его в качестве русского офицера?
Пуатевены жили на втором этаже старого дома с почерневшим фасадом. При входе в их квартиру поражало отсутствие коридора или галереи – комнаты, маленькие, с низким потолком, расположены были анфиладой. Но в них толпилась столь многочисленная компания, что Николай вдруг оробел. Не обнаружил он ни единого эполета, аксельбанта или шпаги. Все мужчины были в гражданском платье, с бархатными воротничками. Двое слуг, окончательно ошалевших, разносили на подносах напитки. Несмотря на распахнутые настежь окна, жара стояла нестерпимая. У женщин порозовели щеки, они говорили пронзительными голосами, непрерывно обмахиваясь веерами.
О приходе Озарёва никто не доложил, ему пришлось продвигаться в толпе наугад, пытаясь разыскать Софи, отсутствие которой начинало его беспокоить. Скромная обстановка и поношенные ливреи свидетельствовали, что Пуатевены стоят ниже по социальной лестнице, чем Ламбрефу или Шарлаз. Повсюду – на полках, на полу, на стульях, стоящих по углам столиках – были книги. Очевидно, хозяин не имел обыкновения принимать у себя иностранных военных – приглашенные смотрели на офицера удивленно и не слишком любезно, разговоры смолкали, лица хмурились. Казалось, что ему устроили западню, вот-вот разразится скандал. Мысленно он ругал за это госпожу де Шамплит, которая неожиданно возникла перед ним и, улыбаясь, сказала:
– Пошли!
Через несколько мгновений они предстали перед стариком с белым, словно пергаментным лицом. Это был господин Пуатевен. Длинные седые пряди спадали ему на плечи, голубые глаза смотрели совсем по- детски. Вокруг почтительно стояло около дюжины гостей. Озарёва представили, разговор продолжался, словно русского военного и не было рядом: газеты молчали пока о будущей конституции Франции, Пуатевен верил, что ее создатели вдохновляются благородными принципами Монтескье, гражданам будет гарантирована личная свобода, свобода печати и вероисповедания. Столь оптимистичный взгляд выводил из терпения худосочного юношу с нервным тиком, метавшего громы и молнии:
– Слишком рано радуетесь! – воскликнул он. – Тот, кто хочет править Францией, должен, по меньшей мере, знать ее историю. Людовик XVIII – привидение, осколок прежнего режима, изгнание ничему его не научило. Что бы он ни говорил и ни провозглашал, он видит спасение только в возврате к прошлому!
– Кто это? – спросил Николай у Софи.
– Замечательный молодой человек, хотя и немного сумасшедший. Его зовут Огюстен Вавассер, хозяин книжного магазина, что расположен этажом ниже.
– Мне не нравится его резкость, кажется, он готов все сломать, не зная, как потом поправить!
Госпожа де Шамплит наклонила голову в знак согласия:
– В трех словах вы как нельзя лучше описали его!
После такого одобрения Озарёв почувствовал себя гораздо увереннее, ему захотелось вмешаться в спор. Он смерил Огюстена Вавассера ироничным взглядом и сказал:
– Иначе говоря, если конституция окажется именно такой, как вы желаете, вы сочтете ее неважной только потому, что это дело рук короля?
Тот скривил физиономию и ответил:
– Безусловно! Даже самые прекрасные положения подобного документа останутся лишь словами, если правительство искажает его смысл практическим применением. К чему Декларация прав и свобод человека, если Конвент в своих решениях полностью игнорирует ее положения? К чему Конституция Восьмого года, если Наполеон совершенно с ней не считался? Стоит ли радоваться обещанному закону, если мы не знаем, под каким соусом нам его преподнесут? Когда мы имеем дело с литературой, дабы оценить произведение по достоинству, необходимо абстрагироваться от личности автора, в политике значимость заявления зависит от того, заслуживает ли доверия его автор!
– А вы решительно не доверяете Людовику?
– И не я один, – неприятно засмеялся Огюстен. – Ваш царь, например, являет собой образец сдержанности: и он, и его союзники настолько сомневаются в добрых намерениях нашего монарха, что отказываются уйти, не узнав, какую судьбу он нам уготовил.
– Чего же, вам кажется, они опасаются?
– Да, черт побери, что наш старина Бурбон потеряет голову и своим консерватизмом спровоцирует новую революцию! Они склоняют его к либерализму. Согласитесь, ситуация весьма пикантная!
– Не вижу, почему, – возразил Николай.
– Что же, тем хуже для вас. Лично я не могу не восхищаться всеми этими великими князьями, которые, опасаясь за свое самодержавие – будь то в России, Австрии или Пруссии, – пытаются заставить Людовика XVIII одарить Францию серьезными парламентскими институтами. Свобода, равенство, всеобщее представительство, за которые они так ратуют здесь, в их собственных государствах расцениваются как преступления, разве не так?
– Нет ничего удивительного в том, что политическое устройство каждой страны исходит из ее истории, географического положения, климатических условий, особенностей населяющих ее людей…
– Вы никогда не убедите меня в том, что особенности отдельного народа могут оправдать рабство, в котором пребывают многие ваши соотечественники…
Оглушенный этим обвинением, Озарёв думал, должен ли немедленно дать пощечину собеседнику или существует возможность иного ответа. Он сжимал кулаки, подыскивая слова, ярость переполняла его. Окружающие с интересом смотрели на него. Молодой человек готов был вспылить, как вдруг слева от него раздался спокойный голос:
– Господин Вавассер, мне кажется, вы забыли, когда такие же рабы были освобождены у нас!
Николай радостно встрепенулся – на его защиту встала Софи. Невозмутимо улыбаясь, она продолжала:
– Четвертого августа 1789 года! Всего двадцать пять лет назад! Просвещенной нации здесь нечем гордиться! А скрытое рабство существует у нас и до сих пор, несмотря на всех наших философов! Вам это не мешает давать уроки либерализма родине Петра Первого, которая лишь столетие назад рассталась со средневековьем? Дайте России время пройти по пути прогресса, я уверена, наши идеи пересекут северные границы. Там, как и у нас, есть люди, задумывающиеся о справедливости, равенстве, независимости, они встанут на защиту личности перед лицом государства!
Она взглянула на Николая в поисках согласия. И хотя он был далек от того, чтобы разделить подобные революционные воззрения, откликнулся:
– Конечно!.. Неверно думать, что Россия останется в стороне от… от великого движения человечества, о котором вы говорите.
Заявление это, несколько неожиданное для самого Озарёва, вызвало одобрение присутствующих. Огюстен в смущении кусал губы, господин Пуатевен спросил:
