Манефон снова взялся за огниво и зажег масляную плошку, которую цепко удерживал, пока усаживался Найл. Манефон был, по меньшей мере, на двадцать килограммов тяжелее Найла, поэтому дно постоянно кренилось в его сторону. Пришлось-таки постараться, прежде чем они с величайшей осторожностью установили равновесие, сев вперемежку с поклажей. Тогда Манефон передал плошку Найлу, а сам взялся развязывать один из холщовых мешков. Из него он достал плетеную корзину с едой. В ней оказались лепешки, мед, жареная птица, козий сыр, яблоки и графинчик золотистого вина. Так, сидя скрестив ноги, они принялись за еду. Стены подвесного мешка никогда не предназначались для человеческой спины, поэтому постоянно хлябали, стоило о них опереться.
Закрыв глаза, можно было представить себя чуть ли не в родной пещере. Вино и пища вызывали отрадное чувство безопасности и оптимизма. Теперь даже не очень тревожило, что они висят, покачиваясь в полом пространстве, в пятистах метрах над океаном. Вместе с тем это давало понять, насколько он сам, Найл, изменился: мальчуган из пещеры словно принадлежал какой-то быльем поросшей эпохе.
Слепящая вспышка заставила, вздрогнув, прийти в себя. Это Доггинз сбросил еще одну бомбу. Она осветила такую же в точности панораму, что и предыдущая: простершееся внизу бескрайнее море – темное, с белыми барашками волн. Вдвоем они опорожнили графинчик, и Манефон вышвырнул пустую посудину. Найл со странной отрадой представил, как она, кувыркаясь, летит в холодной темени. Манефон опять задул плошку.
А вскоре зарядил дождь. Найл поднял капюшон отороченного мехом балахона, затянув вокруг шеи тесьму. Одежда была из дубленой шкуры и нисколько не намокала. А пошлепывание о капюшон капель вывело Найла из дремотного состояния. Это, в свою очередь, настроило на трезвый лад: нельзя убаюкивать себя, поддаваясь чувству мнимой безопасности. Если курс верный, то они должны быть, по меньшей мере, на полпути к Дельте. По словам Симеона, слияние двух рек где-то в миле от побережья. Идя на такой скорости, легко перескочить заданный рубеж и приземлиться где-нибудь в пустыне на этой стороне Дельты…
Пытаясь сдержать гнетущее волнение, он пошарил под туникой и повернул медальон. Сонливость мгновенно улетучилась. Сначала, особой выгоды от этого вроде бы не наблюдалось, просто четче стал ощущаться стук дождя и покачивание шара. Затем внимание случайно соскользнуло на порифида, что в метре с небольшим над головой. Найл тотчас же осознал его присутствие. Порифид казался точкой невнятного света, опутанной длинными нитями энергии, цедящимися в темноту. В самом центре светящейся точки, где сходились все эти нити, наблюдался устойчивый импульс, напоминающий биение сердца. Найл неотрывно всматривался, и пульс словно начал втекать в него самого, становясь его частью; создавалось любопытное ощущение, что порифид пытается установить с Найлом связь. Затем Найл и сам вжился в пульс. Собственное тело будто перестало ему принадлежать, став отчужденным, посторонним.
И тут тьма неожиданно исчезла. Найл сознавал, что глаза у него закрыты, тем не менее, казалось, что это не так. Он словно брел через красноватую дымку, а когда напряг чутье, картина проступила так же ясно, как при дневном свете. Он различал над собой толстое одеяло из туч и ущербную луну, плывущую по небу. Видно было, как далеко внизу пучатся волны. Дальнейшее усилие дало даже проникнуть в пучину вод и почувствовать дно – такая же бездна, что и высота над морем, даже расстояние примерно то же.
Найл почувствовал, и двух других порифидов, что на соседних шарах: их энергетические «нити» неуловимо переплетались с нитями, исходящими от него самого. Теперь понятно, отчего шары держатся примерно на одной высоте и не сталкиваются. Порифиды интуитивно чувствовали друг друга и соблюдали меж собой примерно одинаковое расстояние. Создавалось забавное впечатление, что они регулируют не только высоту шара, выделяя и поглощая газ, но в какой-то степени и его направление.
Теперь, когда сознание слилось с порифидами, вроде и страх за себя перестал как-то донимать. Ушло и нетерпение. Какая, по сути, разница, в воздухе он или на земле – ведь так приятно плыть да плыть между морем и облаками. Человеческая сущность, с ее вечно настороженным вниманием, воспринимались теперь как нечто отдаленное; он плыл плавно и безмятежно, словно во сне, хотя сам полностью бодрствовал.
Находясь в таком состоянии, он понял, что испускаемые порифидами энергетические «нити» представляют собой меленькие вспышки какой-то низкочастотной энергии, и что, отражаясь от любого живого предмета, с которым сталкиваются, они придают ему способность «видеть» их. Найл с удивлением отметил, что и сам не лишен такой способности – правда, развита она во много раз слабее. В отличие от порифидов, у него никогда не возникало необходимости ее совершенствовать: он всегда обходился зрением и слухом. То же самое и Манефон, осоловело поглядывающий в темноту. Поскольку сам Манефон изнывал сейчас от скуки, воля у него была расслаблена, отчего мозг почти прекратил источать энергетические «нити».
И это, осознал Найл с неожиданной четкостью, является основной бедой для всех людей. Едва их одолевает скука, как они тут же раскисают, расслабляя волю. Пауки никогда не допускали этой элементарной ошибки. Вот почему они стали хозяевами мира. Они не способны проникаться скукой…
Доггинз вынимал из сумки очередную бомбу; Найл наблюдал, как он, сорвав чеку, бросает ее вниз. Было отчетливо видно, как она, кувыркаясь, летит через красную дымку и, наконец, разрывается – на этот раз были видны даже летящие веером осколки. За онемевшими веками ярко полыхнуло желтым, а вот порифиды различили лишь тревожащий выход разошедшейся залпом энергии – будто звук, породивший в пространстве гулкое вибрирующее эхо.
Бомбу можно было и не метать: Найлу в теперешнем его «расширенном» состоянии было вполне ясно, что береговая линия находится примерно в двадцати милях к югу. Дальше лежит пустыня. Если придерживаться курса, которым они идут сейчас, Дельта останется милях в шести к востоку. Даже с такого расстояния различалось, что участок берега, к которому они приближаются, невзрачен и неприветлив, с загноинами болот, и на протяжении нескольких миль переходит в каменистую пустыню. А вот в дюжине миль к западу расстилается длинная песчаная коса, защищенная естественным заграждением из коралла и известняка. По словам Симеона, это и есть участок, наиболее подходящий для высадки.
Найлу не было необходимости передавать мысленную команду порифиду: его смутно теплющееся сознание находилось с ним в полном контакте. И порифид с естественностью меняющего направление пловца стал поворачивать по плавной, длинной дуге, пока не взял курс прямо на косу. Механика процесса сбивала с толку: порифид, похоже, игнорировал естественную силу ветра, вместе с тем по своему эту силу используя. Как понял Найл, секрет лежал в его неспособности понять, что он нарушает закон природы.
Найл открыл глаза и с удивлением обнаружил, что темень рассеялась. Дождь прекратился, и из-за туч выглянула луна. Найл подался вперед и потряс за руку Манефона; тот, вздрогнув, проснулся.
– Идем к берегу, – сообщил Найл.
Манефон неловко привскочил и выглянул наружу.
– Что-то не заметно.
– Это потому, что до него еще миль двадцать.
