Если вдуматься, все же странно, что «Harmonielehre» Шёнберга была впервые опубликована в 1911 году, за год до напечатания «Aristarchs Athetesen in der Homerkritik» Рёмера. Шёнберг, обремененный семьей из жены и двоих детей, зарабатывал на жизнь уроками музыки & писанием портретов на заказ. Рёмер, насколько мне помнится, работал в Лейпцигском университете. Кажется, именно коллеги Рёмера указали на ошибочность его выводов. Я могла бы бегло говорить по-немецки & тратить на это полчаса в день, я могла потратить еще 50 часов неделей позже, но тогда Людовитикус вряд ли смог бы бросить мистеру Ма вызов, осваивая до 500 простых заданий в день. И атомы, содержавшиеся ныне в «Шван стабило», розовом маркере, не послужили бы для выделения слов в Песне десятой «Одиссеи», а нашли бы применение в другом деле, а мне, как и всему миру, не хватало бы теперь Эйнштейна. И однако же, тактичные коллеги, скверный немецкий и отчаянная нехватка времени могли бы объединить усилия и отринуть меня от академической карьеры, & это бы не имело ни малейших последствий ни для «Шван стабило», ни для Песни десятой «Одиссеи». Шёнберг, удрученный финансовыми трудностями, мог бы написать глупую кишу, но он написал очень умную книгу. Я отправилась покупать себе платье для приема.
В день приема, в обед, я вышла на улицу и направилась к «Ковент-Гарден», чтобы купить себе платье, и по пути вдруг решила, что неплохо бы заглянуть в книжный магазин. Так случилось, что я зашла в музыкальный отдел и углядела на полках «Теорию гармонии» Шёнберга.
Отец говорил, что когда в жизни все начинает идти наперекосяк, судьбой человека управляет кошачья лапка. Думаю, он имел в виду именно такие ситуации.
Не успела я спять с полки книгу, как решила, что надо ее купить. Не успела я ее купить, как тут же начала читать.
В пользу развития музыки Шёнберг выдвигал следующие аргументы: во-первых, при ее создании следует придерживаться более либеральных взглядов на созвучие, или консонанс; во-вторых, он был уверен, что со временем в музыке будут использовать больше нот (к примеру, почему бы не ввести, скажем, лишние четыре ноты между «до» и «до-диез»). Вот что он писал:
«Совершенно очевидно, что поскольку обертоны делят простейшие созвучие на 12 частей, октаву, они же неизбежно могут привести к дальнейшей дифференциации этого интервала. Для музыки будущих поколений этого может оказаться недостаточно, поскольку не позволяет в полной мере использовать скрытые возможности звука. В точности так же, к примеру, нам может показаться несовершенной музыка без дифференциации в пределах октавы. Или же, если продлить аналогию, чтобы стало понятней: звуки нашей современной музыки кажутся порой лишенными глубины и перспективы. Так, на наш взгляд, японская живопись кажется нам примитивней, чем наша, поскольку, не обладая перспективой, она лишается глубины. И эта перемена непременно наступит, пусть даже не совсем так, как мы ожидаем, и не в таком скором будущем. И придет она не через логическое рассуждение (aus Griinden), но из элементарных источников (Ursachen), не извне, но изнутри. Она придет не через имитацию некоего прототипа и не благодаря техническим достижениям, ибо это, скорее, вопрос мысли и духа (Geist), а не материи, и Geist должен быть к этому подготовлен».
Я подумала, что ничего более блестящего по мысли давно не читала. Правда, не могла при этом согласиться с оценкой японской живописи. И в воображении моем тут же возникло полотно лорда Лейтона «Греческие девушки, играющие в мяч», которое, несмотря на всю свою безупречность, мастерское использование перспективы в изображении этих самых девушек, античного ландшафта, воздушных драпировок и прочего, всякий раз почему-то вызывало у меня смех. И казалось таким пустым, плоским и надуманным в сравнении, скажем, с гравюрами Утамаро. Но основные постулаты были просто блестящи.
До того как я прочла эту совершенно блестящую книгу, мне казалось, что книги должны в каком-то смысле походить на фильм «Крестный отец», где в одном из эпизодов Аль Пачино отправляется на Сицилию и все итальянцы там такие итальянистые. Теперь же этот взгляд показался мне упрощенным.
Если вы скажете, что в книге итальянцы должны говорить по-итальянски просто потому, что в реальном мире они говорят по-итальянски; что китайцы должны говорить по-китайски, потому что все китайцы говорят по-китайски, это весьма примитивный способ подхода к произведению искусства. Это все равно, что художник скажет при написании картины: Небо голубое. А потому я напишу небо голубой краской. Солнце желтое. А потому я напишу его желтой краской. Дерево зеленое, значит, писать его надо зеленой краской. А какого цвета у нас ствол дерева? Коричневый. Так какую краску тут следует использовать? Догадаться несложно. Просто смешно! Даже если на время забыть об абстрактной живописи как о таковой, настоящий художник будет думать скорее всего о текстуре полотна, о сочетании света и теней, о сочетании самих красок и выберет объектом изображения те предметы, при написании которых у него будет повод выявить все эти свойства. В точности так же и композитор вовсе не озабочен тем, чтобы сымитировать тот или иной звук. Нет, он думает о том, как при исполнении этого отрывка будет звучать фортепьяно в сочетании со скрипкой, или фортепьяно с виолончелью, или с четырьмя — шестью струнными инструментами, или в сочетании с симфоническим оркестром; он думает о взаимоотношениях между нотами.
Все это, на взгляд композитора или художника, вещи общеизвестные, даже банальные. Однако же языки мира выглядят так ни разу и не использованными кучками голубой, желтой или красной пудры. И если в книге они используются таким образом, что англичане говорят только по-английски, а итальянцы по- итальянски, это столь же глупо, как использовать желтый для изображения солнца только потому, что оно желтое. Читая Шёнберга, я поняла, что писателям будущего вовсе не обязательно признаваться в следующем: я пишу о молодом велосипедисте из Канзаса, у которого дедушка был армянином, а бабушка — чешкой (армяно-чешского происхождения), говорящем по-английски американце армяно-чешского происхождения, договорились? Постепенно они приблизятся к уровню других, более развитых видов искусств. Возможно, писатель задумается об односложности и отсутствии грамматических флексий в китайском языке, о том, как прекрасно будут они сочетаться с длиннющими финскими словами, где все эти удвоенные согласные & продолжительные гласные в четырнадцати случаях. Или же о сочетании с красивейшим венгерским, сплошь состоящим из суффиксов & приставок. Вопрос только в том, кто первый придумает историю о взаимоотношениях венгров или финнов с китайцами.
Идеей называется то, что пришло в голову человеку, который об этом никогда прежде не задумывался. И весь остаток дня я провела в размышлении над сценами из книг, которым суждено появиться лет через триста — четыреста. В одной из них действовали персонажи Хаккинен, Хинтикка и Ю, временно обосновавшиеся в Хельсинки, на фоне снега, массы черных елей, черного неба & сверкающих, как бриллианты, звезд. То должно быть повествование или, возможно, диалоги со словами в именительном родительном разделительном повествовательном вспомогательном описательном заключительном творительном & непременно переводимом; люди будут входить и приветствовать вас со словами Nyvaa paivaa, там может иметь место дорожное происшествие, чтобы появилось на свет божий «tieliikenneonnettomuus». И еще не забыть при этом вставить китайца по имени Ю, а уж что касается черной ели на фоне белого снега, так это будет иметь совершенно сногсшибательный эффект.
Нет, мне и раньше не так уж хотелось идти на прием, а уж теперь, в состоянии полного смятения мыслей, еще меньше. Но я подумала, что будет просто невежливо с моей стороны пренебречь раздобытым с таким трудом приглашением. И решила, что все же зайду — минут на 10, не больше, — а потом уйду.
И я отправилась на прием. Как часто бывает, на такого рода мероприятия куда легче прийти с твердым намерением уйти через 10 минут, чем под каким-либо вежливым предлогом действительно уйти через 10 минут. И вот, очнувшись, я вдруг поймала себя на том, что излагаю этому человеку блестящие идеи, вычитанные в «Теории гармонии». А кто это опубликовал, спрашивали меня, и я отвечала, что Фабер, и слышала в ответ: «01» Но кое-кому, похоже, это вовсе не было интересно, и я оставила эту тему, зато ее тут же подхватили другие, а я — нет; в результате я проторчала там целых три часа.
Шёнберг бы сказал: Эта ступень не есть последнее слово, конечная и единственная цель музыки. Нет, скорее, это лишь временная остановка на пути ее развития. Серия обертонов, к которой мы неизбежно придем, заключает в себе множество проблем, с которыми нам придется считаться. Пока что нам удавалось избегать этих проблем, в результате чего мы имеем компромисс между естественными интервалами и нашей
