– Как порезали? – полюбопыствовала мрачная толпа.
– На органы, кто говорит, а кто не согласен, говорит, что бабам на косметику.
– А что потом?
– Суп с котом. А что потом может быть? Как все померли, так по мешкам останки распихали да в землю и закопали всех разом, на пустыре за больницей. И больше в тот хоспис никто не пошёл.
Народ одобрительно загудел.
– Конкретно правильно.
– А только как это – не пошёл?
– Проявил потому как народ волю.
– Я чево её не проявлять, када взяли да и подожгли ево, этот самый хоспис. На кой он простому народу?
– Простой народ привык помирать дома. В собственных стенах, при родных и близких, с жизнью прощаться. И чтоб со всеми своими органами на тот свет прямиком и прибыть, а не в разобранном состоянии, как из мясной лавки.
– И верно всё говоришь, а то как выпить захочется? А печёнки у тя уже и нет.
– Да она у тя всё одно циррозная.
– Какая ни есть, а всё печёнка. Не, хосписы нам не нужны вовсе.
– Вот и они так же думают. Под забором, в крапиве и скоротаете последние часы своей никчёменой жизни, и совершенно незатратно, – сказал он очень сердито.
– Да уж… – понуро, то ли согласился, то ли усомнился задопингованный сверх всякой меры народ.
– Вам ещё не один раз лапшу на уши повесят моральные плебеи от пропаганды на тему о том, что у вас в крови живут неистребимые гены самоубийства, по телеку вам многократно покажут, как это делается, а по интернету укажут даже адреса, где это можно сделать с комфортом, если вас не устраивает плацкарт под забором в укрытии крапивы. Новому миру вы, ущемлённые граждане России, больше не нужны. Ваши реки, горы, леса и недра пригодятся другим, более проворным, но лишённым этих благ народам.
Несанкционированный митинг снова заволновался.
– Это почему же? Мы что, хужее нигеров даже? – обиделся рыбий хвост.
– Он, этот новый глобальный мир, выше всяких наций. Ему в качестве рабсилы нужны покорные бараны с востока. Вы всё поняли, ущемленные, но всё ещё гордые люди равнины? – снова грозно возвысил голос агитатор и взмахнул густо татуированной рукой.
– В полном объёме…
– Интил дес… – рявкнули из толпы два-три голоса.
– То-то же. Молодцы.
– А мы понятливые от рождения!
Агитатор достал из внутреннего кармана лист формата А4, развернул его и сказал строго:
– Тогда ставьте подписи.
– Чево?
– Подписи, говорю, ставьте, и быстро.
– Чево-чево?
– А это обязательно? – словно очнувшись от гипноза, разумно усомнилась подавленная обрушившейся на неё информацией толпа. – Может, не нады так резко?
– Надо, Федя, надо, мне ещё одну станцию сегодня охватить надо, – с тоской бросив взгляд на часы, жёстко пресёк вновь назревавшую оппозицию агитатор, – и чтоб все писали правильный адрес, – сказал он, хищно глянув в мою сторону.
Сделав глаза пошире, я стала задумчиво смотреть сквозь него.
Из негустой уже толпы незаметно выбирались на волю боязливые.
– А космополиты – это… евреи? – робко спросил один из подписантов.
– Не факт, – ответил, остро глянув на него, агитатор. – Вот греки да римляне ругали евреев почём зря, что посреди тогдашнего космополитического мира они всё ещё остаются националистами. Так что евреи бывают всякие. Еврей означает европеец, то есть крайний. Потому что Европа с краю от России. Украина как бы наша. Догоняешь? Еврейцы это – сокращённо европейцы.
– Понял, не дурак, – сказал сомневавшийся мужчина, однако – не без ехидства. – А теперь всё наоборот. Это нонешние нацисты повсеместно ругают евреев космополитами.
– Космополитом может стать каждый, кто забыл, что есть Родина. А не только еврей, понял, рыбья твоя голова? – сердито сказал агитатор.
– Родина скоро будет есть помойку, всё к тому идёть, – сказал сомневающийся, после чего вёртко и скорёхонько ускользнул от встречи своего носа с кулаком агитатора.
– Вот и строй с такими демократию, – сказал тот, сжимая теперь уже оба кулака.
Толпа быстро поредела. Агитатор, мрачно пересчитав записи в почти чистом листе, сложил его вчетверо, засунул в карман и двинулся дальше. Я снова прошлась по перрону. Похоже, так всю ночь придётся коротать. Пока не скучно, однако. Но когда-нибудь они все разойдутся, и тогда… бррр…
В густых тяжёлых сумерках, неумолимо наползавших на перрон, медово-прозрачных, навевающих разнообразные воспоминания и тревожные настроения, было неуютно.
Сквозь фантастически призрачные, недвижно повисшие пряные запахи ярко расцветших клумб и острый дух сырой привокзальной земли я будто различала некие таинственные знаки судьбы. Меня не покидало волнующее ощущение близящихся магических перемен и, возможно, каких-то неординарных событий, но тогда, в ие часы, когда ещё не поздно было взять обратный билет, я не могла даже предположительно помечтать, что именно со мной произойдёт в ближайшем будущем. Это ощущение чего-то неожиданного, весьма странного и возможно даже дикого, в моём скором будущем появилось не сейчас, а немного раньше, ещё в поезде. Когда оставалось всего две остановки до нашей станции, вдруг остро защемило в дурном предчувствии неизбежного моё вещее сердце…
Это как из дома выходишть, думаешь, всё в порядке. А предчувствие говорит – нет, не всё. Ну, проверяешь в пятый раз – утюг выключен, балкон закрыт, ключ во внутреннем кармане, проездной вот тоже на месте. А предчувствие всё не отпускает. Подумаешь в сердцах – да глупости всё это, ничего не забыла, пора в путь. А потом, вечером, в метро уже, по дороге домой, вдруг отчётливо вспоминаешь: сегодня горячую воду обещали дать, а кран в ванной, наверное, открыт на полную катушку…
К вечеру я ждала своей станции с таким же ощущением – чтобы не пугать соседей тревожным видом, вышла из купе. Стояла в коридоре у окна и пусто смотрела на убегающую вдаль натуру запада. Яркая синева дня быстро уступала место мягким сумеркам. Лучи заходящего солнца уже не слепили глаза, только багровая громада всё ещё неловко теснилась у самого горизонта. А предчувствие не только не отпускало, но и становилось всё отчётливее – что-то ждёт впереди… Привокзальная площадь маленького райцентра густо облеплена частными лавочками и автобусными прицепами – танарами. Это всё были коммерческие магазинчики. Как грибы после дождя, нет, как мошкара на тёплой сырости, расплодились они здесь, особенно в три последних года их много стало… Народ с перрона неспешно расходился. Следующий поезд – местная электричка, почти через час. Суетливо сновали пока ещё множественные «таксисты» – мужички, у которых имелся свой автомобиль. Обернувшись ближним рейсом, спешно подбирали оставшихся. Однако желающих воспользоваться сомнительными услугами местного частного сервиса было теперь совсем не густо – доехать до ближайшей деревни на местном такси стоило дороже раза в два, чем вся дорога от Москвы на поезде. Но и – куда деваться? Теперь, последние лет семь, уже никто никого не подвозил на попутках, хотя машин стало раза в три больше.
Я приценилась у одного, другого, нет, столько «лишних» денег у меня не наличествует. Спросила, что так дорого. Мне ответили:
– Я хозяин, моя и цена. Не ндра, так и не ехай. – Совесть-то надо иметь. Вы и со своих так берёте? – спросила я у другого.
– Свои на такси не ездят. У своих и своя тачка имеется.
– Но это же обдираловка! – продолжала взывать к давно усопшей совести я.
– Ободрать городского – дело святое, ответил, засмеявшись, хозяин старого «вольво» цвета молодой крапивы. – Особливо ежели москвич.
– Точно. Можно и похвастать среди своих, – поддрежал его товарищ, но всё же – с ноткой
