кучу на полу и залиты какой-то гадостью.
Когда селяне спрашивали – чью это фотку я держу на виду, не сродники ли, часом? Я, шутя, конечно, отвечала:
«Ну да, это мои незаконные предки».
Была и ещё одна вещь, которую никто из «озорников» не трогал, и которую я считала в этом доме также священной – икона Серафима Саровского. Она была очень обычной.
Простой оклад. Сама икона написана на бумаге, сверху стекло. В куче всякого мусора, густо присыпанного землёй, она лежала целёхонька и даже не особенно грязная. Эта икона пережила все погромы и разорения. И её, также, как и фотографию, не тронули ни электрики, ни «металлоискатели». А если учесть, что попала я сюда после знакомства именно с этой иконой – в церкви Спаса-на-Песках, там к празднику как раз выставили три иконы, одна из них – Серафима Саровского, то, ясное дело, мне полагалось эту икону особенно чтить. Здесь, конечно, до войны жили очень культурные и образованные люди, об этом говорит каждая вещь, сохранившаяся от них. Перекапывая землю огорода, я каждый год находила на этих раскопках какой-нибудь черепок или осколок старинной посуды – вся она была, очевидно, вполне изящна и красива.
Тут я ещё вспомнила, как человек, очень уже дряхлый старичок, у которого я купила этот дом, сказал, перед тем, как купчую совершать, что ему надо сначала подпол проверить. А подпол здесь был глубокий, в два с половиной метра, зимой там стояли ульи. Он долго долбил мотыжкой, потом вылез из подпола по лесенке с двумя небольшими посылочными ящиками, старательно завёрнутыми в мешковину. Уже около месяца я здесь, в этом доме, жила – по договорённости, пока без оформления и платы. Хотела участок обработать, кое-что посадить, а потом уже в Москву ехать за деньгами. У меня на сберкнижке кое-что было, как раз за две книги гонорар выплатили. (И вовремя я поехала, как раз в это время и произошло что-то деньгопожирательное – типо, дефолт. Но мы с Евтюхом Кингом – так звали хозяина дома, о цене загодя твёрдо договорились.)
Я спросила:
– Клад, что ли, нашли?
Он ответил, усмехнувшись:
– Столовое серебро, а также другие ценности. Тогда я у него спросила, с тем же, в тон ему, смешком:
– А вот, говорят, на этой фотографии Николай изображён. Не знаете, кто это?
– Верно говорят, это и есть Николай.
– Как это? – опешила я, не понимая, шутит он или всерьёз поехал.
Он засмеялся, показав ещё вполне крепкие зубы.
– Да я и есть тот самый Николай.
– Вы? Николай?! И это вы на фото? – смеялась я уже впокатку.
Однако он не смутился.
– Я. Так точно, – по-военному ответил он.
– Вы. Николай? Он слабо улыбнулся.
– Николаем меня зовут, да, такие вот дела.
– Но вы ведь живёте вон в том доме, за прудом?
– Это теперь в том, а раньше в этом доме обитал, пока моя дочка в силе была.
– А где она теперь?
– При монастыре обреталась, а нонешний месяц вот и померла.
– А сейчас вы у кого живёте? Они кто вам? Он пожал плечами.
– У свояков живу.
– И давно?
– Давно-давно у них живу, старый уже совсем стал.
По-деревенски его звали Евтюх Кинг. На улицу он выходил редко. Почти ни с кем не общался. Сторговала мне дом, по-свойски договорившись с ним, моя знакомая – Лидка Кукушка. Я у неё жила с неделю, пока дом подыскивала.
– А почему вас так странно зовут? Кинг – это же король.
– Король…
– Так почему, не скажете?
– А их и спросить надо, кто так зовёт, мамка в детстве Никой звала.
– Ого! Как последнего царя, – сказала я с улыбкой.
Он кивнул. Я так и не поняла – оценил ли он мою шутку?
– Ник – это Кинк будет, если наоборот, – сказал он после паузы. – Кто знает, почему люди прозвища дают.
– Это верно, – согласилась я.
– Хороший дом был, – сказал он снова после длинной паузы – с большим чувством и украдкой оглядываясь.
– Так заходите, когда отремонтирую. По-родственному заходите. Запросто.
– Ладно уж…
– А какой цвет вы любите? – зачем-то спросила я.
– Гранатовый пурпур, – просто ответил он.
В кладовке, в большом сундуке, среди прочих вещей, я нашла плетёное, с длинными кистями, конечно, старинное, то ли покрывало, то ли верхнюю скатерть, которую обычно кладут в горницах поверх скатерти обычной, из плотной ткани. Оно как раз такого чудесного цвета и было – гранатового пурпура. Сначала я его положила на стол, потом, когда сбоку, в узорном плетении, появилась большая неровная дыра, я им накрывала сундук у печки…
Старичок как-то странно на меня посмотрел и ушёл, унося посылочные ящики под мышкой.
Он немного припадал на левую ногу, и это делало его махонькую фигурку жалкой, беззащитной какой- то, почти детской.
Маленький, высохший, словно кузнечик, он мелко семенил негнущимися в коленях ногами и ходил совершенно бесшумно…
Сущий гном!
Я стала внимательнее присматриваться к нему, когда он изредка случайно попадался мне где-либо. Иногда он подолгу, молча, не меняя позы сидел под старым вязом у пруда. Пару раз я видела, в первый месяц моего приезда, как он взволнованно разговаривает с женщиной, которая, возможно, убирала в доме, где он жил. Я же в это время на пруду удочкой ловила карасей для своего кота, и мне было хорошо слышно, что происходит в его домике, метрах в двадцати от мостика.
В нём вообще было много странности. Мне даже стало казаться, что временами пребывает он в состоянии, близком к чему-то такому вроде умопомешательства. Он то приходил в дикую ярость, когда что- то, видно, не туда ставили или клали в его жилище, то впадал в безразличие или даже оцепенение, сидя часами на своём излюбленном месте, у пруда, под вязом и глядя на воду. Его внимание было так поглощено, что он даже не замечал, как от ветра с головы его слетала большая широкополая шляпа…
Однажды, от случайного взгляда, он весь как-то встрепенулся, на его лице появилось странное, мучительное почти выражение, как если бы какой-то страшный позор, известный лишь ему одному, нестерпимо больно ранивший его самолюбие, вдруг стал очевиден посторонним. И он уже не мог ничего сделать во исправление этого положения. Я обратила внимание на то, как он глубоко стар – слабые, совсем прозрачные руки его были совершенно детскими…
Несколько раз я ловила себя на том, что испытываю к нему, этому странному человеку, глубокое сострадание, но не по причине его старческой немощи, вовсе нет. В нём, во всём его существе, была какая-то фантастическая лёгкость, будто его хрупкое тело ничего не весило. Эта, незаметно угасающая на виду у всех, долгая, конечно же, очень сложная жизнь несомненно таила в себе какую-то роковую тайну, как если бы этот, почти умирающий уже старец был рождён для совсем другой доли, но по какой-то трагической случайности он принял и нёс как тяжкий крест, на себе чужую судьбу.
Несколько раз в начале лета я видела у его дома небольшого роста, немолодую очень женщину. Бедно и просто одетая, но и не без определённого изящества, с хорошей осанкой, легко ступая, она входила к нему
