Да, я, кажется, уже точно ничего не боялась.
Тут мне вспомнилась классическая формула счастья – эти слова были написаны в коричневой тетради на последней странице: «Блаженны погибшие в большом бою за четыре угла родимой земли». Да, здесь, в этом доме, всегда буду жить я и мои дети. И дети моих детей…
И мне уже не казалось шайкой угрюмых злодеев это сборище целеустремлённых балбесов из местных отморозков, которые с параноидальным упорством долбят и долбят мой несчастный дом семнадцать лет подряд, со всё нарастающим озлоблением – по причине лишь моего несопротивления, словно на спор, без вопроса «зачем?» и даже лёгкой тени сомнений.
Более того – мне их стало чуть-чуть жалко. Они просто несчастные люди, потому что плохи и несчастны всякие люди, разрушающие беззащитный чужой дом.
И не стоит это того, чтобы я печалилась по причине, что на мне конкретно кто-то срывает своё отвлечённое зло.
Да, мне придётся и дальше иметь дело с этими приземлёнными и безнравственными людьми, но жизнь среди них теперь несомненно пойдёт мне на пользу.
Кроме того, здесь есть ещё и такие, как Дуся. А их немало. И мне есть чему у них поучиться.
Возожно, мои взгляды в чём-то изменятся, если я задержусь здесь очень надолго.
Во всяком случае, я не должна расслабляться, впадать в беззаботность. Искренне улыбаясь этим людям, я всегда должна помнить… о возможном камне за пазухой у любого из них.
А может, кто знает, и они изменятся – хотя бы на чуточку, «с тягом часу»?
Я заметно приободрилась.
Всё, происходящее теперь, казалось мне осмысленным и разумным. Я мельком вспомнила, как в порыве отчаяния чуть было не поверила в свой близкий конец, в присутствие самой смерти где-то рядом…
А рядом со мной, тем временем, лежал белый камень.
Белый камень?
Да, белый камень! Он там лежал. Он меня спас. И на нём, помнится, что-то нацарапано по латыни. Но что?
Я с усилием напрягла свою, перегруженную фантастическими впечатлениями память.
Кажется… NTKI… Победа!
Да, именно так! Как же я сразу не догадалась?
И мне захотелось смеяться. И я смеялась, отчаянно и счастливо.
Я довольно быстро шла по пустынной, окаймлённой редкими деревьями дороге – теперь острая боль в ноге доставляла мне почти наслаждение. Итак, я летела по дороге, два года назад покрытой хорошо укатанной щебёнкой, а вдали, сколько глазу наохват, убегала за пригорок вереница столбов электропередач, теперь уже не деревянных, а новеньких – из бетона.
Ещё лет тридцать назад здесь вообще не было электричества! Зато было целых три книжных магазина.
Мне уже совершенно не хотелось возвращаться в Москву.
В свою прозаически обставленную крошечную квартирку в завалах книг, даже без штор на окнах. Ни одна женщина в мире не согласилась бы жить так…
Теперь и я, да, так тоже не хочу.
Но правда ли это? А ведь там у меня, несмотря на тесноту, могли собираться друзья, и я всегда очень хотела, чтобы и Дуся была среди них. Но это невозможно. Её даже на соседнюю улицу не заставишь переехать – она корнями привычек накрепко вросла в свой дом.
Мы редко пишем друг другу, иногда перезваниваемся, недолго говорим по телефону, – она, из экономии моих денег, сразу начинает передавать приветы и желать здоровья.
Но, когда кто-то из нас попадает в прорыв, другой об этом узнаёт тотчас же…
Мой единственный друг, Дуся, сегодня милостливо позволила заглянуть в отчаянную глубину своей души, но я так и не поняла, что там, в этой глубине. Невольная злость, которую она носила в себе столько лет, стала утихать, это ясно, даже на себя она уже не могла теперь искренне злиться.
Но какие чувства родились взамен утраченных? Только ли любовь к прошлому? А что, если она сейчас уже совсем другая, не то что полчаса назад?
Ну и пусть иная. Живой человек всё же.
Однако, она не покушается ни на чей суверинетет. И это главное. Так что пусть и сама будет какой хочет.
И я благодарна Дусе за то, что рядом с ней могу сохранять своё драгоценное одиночество.
Дорога была совершенно безлюдна, и на скамейках перед домами тоже никто не сидел. Только однажды дрогнули занавески на окнах одинокого дома, справа от колодца, кто-то осторожно выглянул из полумрака комнаты на улицу и тут же, никем незамеченный, убрался, словно в какую-то раковину, вовнутрь.
Отсюда, с дороги, хорошо видно, как на самой верхушке трубы моего дома, в прямых лучах полуденного солнца сидит большая блестящая птица.
И вся она как бы в ореоле.
Крылья её широко расправлены, одно чуть провисает, и грандиозная голова её слегка набок наклонена, будто спрашивает у меня эта птица:
«Куда скачешь вприжку, молодая-красивая?»
Она совсем ручная, говорящая, по утрам обычно, сидя где-нибудь на городьбе, смотрит на меня внимательно, повернув голову набок, и гортанным своим голосом вопросительно кричит:
«Где наши? Где наши? Где наши?»
А когда долго не выхожу, кричит так:
«Вы спите? Вы спите?»
Соседка Палаша, что живёт через дорогу, как-то пожаловалась, что говорящая птица её однажды сильно, до икоты испугала. Когда она по воду шла, птица неожиданно выпорхнула из ветвей старой ольхи и закричала ненормативно будто бы человеческим голосом:
«Иди ты…! Иди ты…!»
Попросили тогда бабы лесника птицу эту застрелить, ранил он бедалагу в крыло, но птица всё же в лес не убралась, так и живёт по-старому на моём участке. А крыло вскоре зажило, но когда птица летит, видно, как невольно забирает вправо.
Только боязливость в ней появилась какая-то после этого, от людей стала прятаться и больше с ними ни о чём не разговаривает.
Не заговаривают и они с моей волшебной птицей.
Птица эта, конечно, древняя, мудрая, сколько ей лет, никто точно не знает, самые старые люди, кого я здесь застала семнадцать лет назад, про неё ещё в детстве всевозможные рассказы слышали.
Когти у птицы твёрдые, как из металла, иногда она громко стучит ими по небольшому эмалированному ведру – оно днём сушится на колышке у крылечка…
Я пшена пареного в обед ей насыпаю, любит она клевать эту разварёнку своим огромным, изогнутым по-орлиному клювом.
А с моей соседкой Плашей случилась сразу после той стрельбы беда – ослепла на оба глаза.
Вот так ужасно совпало.
Ну, слух по селу тут и побежал, что это я сама чёрной птицей оборачиваюсь и добрых людей по злобе своей пугаю да порчу на них навожу.
…Когда я уже подходила к пригорку, на котором стояла церковь наша Троицкая, а теперь – храм Петра и Павла, меня обогнал велосипедист. Я невольно отскочила в сторону, на обочину дороги, так бесшумно и быстро он ехал.
Мужчина мельком глянул на меня, кивнул, и мне показалось, что это был тот же велосипедист, которого я встретила в грозу на шоссе. Но сейчас он не предложил мне сесть на багажник, а просто глянул и поехал дальше. Так вот он куда ездил!
В Васильевку – туда мы ходим за черникой.
Здесь, в этом направлении, за Красной Горкой, где некогда, по преданию, являлась Богоматерь, была только одна деревня, эта, и туда не ходили автобусы.
Её ещё тут называли Базиликой.
