Спасая жизнь свою, татары карабкались на струги, но длинными веслами казаки отталкивали их от бортов. Татарские лохматые шапки плыли по воде, а бритые головы то появлялись, то снова скрывались под водой. Атакованные и припертые к воде татары в полном смятении снова бросались в реку и топили друг друга.
Вниз по реке, к стенам Азова, плыли убитые.
Когда потухли звезды, бой на Дону закончился. Ветер повернул в другую сторону.
Татаринов умылся, испил холодной воды и зашагал, шатаясь, как пьяный, к своей кибитке.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Из-за высокого кургана поднялось солнце. Оно было огромное, красное. Лучи его падали на почерневшие степи и Курганы. Мутноватая вода золотилась в реке. А бниз по Дону все еще плыли трупы людей, верблюдов и лошадей.
Походный атаман, взойдя на берег, снял медный шлем и пригляделся. Опаленные огнем курганы возвышались на степной поверхности, словно черноволосые головы богатырей. Вокруг курганов курились еще не догоревшие клочки сухой травы. Степь вокруг выглядела убогой, осиротелой, тихой. Чернели обуглившиеся казачьи зипуны, обгоревшие седла, верблюжьи головы. Всюду валялись обожженные тела и кости. В высоте кружились вороны, степные прожорливые коршуны и хищные ястребы. Для них в степи добычи было много.
Стояла тишина.
Татаринов велел играть в рожок – звать военачальников. Он стоял спиной к кибитке и, кроме походного рожка, ничего не слышал.
Вдруг сзади него, в кибитке, послышалось рыданье. Татаринов насторожился. В кибитке атамана кто-то надрывно, горько плакал. Татаринов пошел к кибитке, отдернул ковровый полог и увидел три зажженные свечи и старика Черкашенина, костлявыми руками державшегося за седую голову.
– Ой, дедко, дедко! Почто ж так заливаешься, почто так плачешь?
Дед поглядел воспаленными глазами на Татаринова.
– Что у тебя на душе? – качая головой, спросил атаман.
Дед прошептал:
– Курганы свежие! Казацкие головушки… напрасно полегли!
– В курганах, дедусь, спят храбрейшие донские казаки. Казаку на поле брани смерть красна. А по Дону, ты погляди, плывут тысячи поганых басурманов. Разве ты не видел, дед, что степь горит уже ныне на крымской стороне? Огонь уже бежит по берегу до Перекопа. Выходит, не напрасно мы бились с татарами и турками!
– А ты, славный атаман, побитых татар не считай! – глухо сказал старик. – Считай-ка лучше свою потерю. Три тысячи, а то и поболее, легло наших казацких головушек. А казаки ж какие! Господи! Да вон, гляди, свеча горит. Свеча великого донского атамана Ивана Каторжного. Где ж головы такой ты теперь добудешь, Миша? – говорил Черкашенин: губы его дрожали.
Татаринов будто сразу окаменел. В его раскосых глазах, когда он глянул на горящую свечу, застыл ужас.
– Неужто?!
– Сложил свою головушку! – причитал старик. – Не стало на Дону атамана, какой один раз родится за сто лет. А вот, гляди, то горит свеча Васильева Наума – самого смелого добытчика вестей. Сгубил буйную голову возле Миуса-речки. В протоку Крынку влез с конем, а вылезти не смог. В припор ружья убили Васильева татары…
– Верно ли, дед?!
Старик, шатаясь, встал, подошел к одной свече, к другой, к третьей. Очистив нагар ногтем, поправил их.
– А третий кто ж? – тревожно спросил Татаринов, глядя туманными глазами на третью свечу.
– Сгинул и Иван Арадов, – сказал дед, – а в нем была наша надежда. Мне сказывали: его схватили возле стены и поволокли в крепость. Убили, нет ли, – точно еще неведомо, но я уж загодя поставил ему свечку: пощады турки не дадут ему. Хороший был казак!.. И как же мне не плакать? Хотелось мне побывать с тобой, Миша, в Азове. А вижу – уж не бывать тому! Помру в донских степях…
– Сердце мое ты опечалил, дедусь, – тихо сказал Татаринов. – Погибли отважные атаманы. Осиротел наш Дон!.. Но перестань, дед, плакать.
– Да я уже не плачу, Миша. Душа сама заплакала.
И слезы снова брызнули из его старых, ослабевших глаз.
Послышались чьи-то шаги.
– Должно, на совет идут, – сказал Татаринов. – Садись-ка, Черкашенин. Былого не вернуть… Послушаем, что разум нам подскажет.
Первым на совет вошел Петро Матьяш. Увидев щеголеватого запорожца в белой свитке, дед сел подальше к стенке.
– Садись, Петро, и подожди, – пригласил Татаринов.
Сняв свитку, Матьяш неохотно сел на ковер, а саблю положил меж ног. Пистоль торчал за поясам. Шапку с пером Матьяш держал в руках.
Вошел Гайша с разрубленной щекой, кое-как обвязанной платком. Платок пропитался кровью. Гайша сел молча на ковер. Вошел Иван Косой, поклонился и тоже сел. Зипун был в клочьях. От сабель ли, от стрел ли – обе полы его зипуна были разорваны; и на правом плече Косого виден был след сабли… Вошел Осип Петров. На переносье у него виднелась рана. Он устало сел на ковер и расстегнул кафтан. Вскоре вошли
