которому он больше всех доверял.
Подозрительность принца проистекала не только от тревоги. До сих пор принц питал подозрительность и антипатию только к людям из управления двора и некоторым представителям высшего света, но теперь и из единственного на земле места, где его душа отдыхала, и оттуда тянуло предательством. Он помнил его запах. С детских лет сохранился в памяти окружавший его запах лисьей норы. Сколько бы ни чистили, ни мыли несмываемый с благородного тела, бьющий в нос запах нечистот — запах вероломства…
Хонда перевел взгляд за окно, где по-прежнему лил дождь. Окно все больше запотевало, из темной пелены дождя выделялась цветом новая рогожа, укрывающая от холода росшие у дома пальмы, казалось, за окном толпятся военные в форме цвета хаки. Хонда знал, что теперь сам пойдет на опасную игру, на которую бы никогда не рискнул в пору работы судьей. До визита сюда он и не помышлял об этом, но, узрев печальный конец страсти принца, вдруг почувствовал полную свободу.
Прежде принц намеревался спасти Исао, теперь же он оставил всякое желание помогать ему, и вот эти-то две крайности следовало эффективно, самым мирным способом использовать. Раз никто, кроме Хонды, не сможет подвигнуть принца на такое решение, раз подобного случая больше не представится, то Хонда, невзирая на опасности, должен умело заставить принца сделать это. Те взрывоопасные материалы еще неизвестны общественности, они пока в руках прокурора.
Хонда специально понизил голос:
— Я об этих листовках, в которых упоминается имя вашего высочества… боюсь, если оставить все как есть, не было бы каких-либо осложнений…
— Что вы имеете в ввиду? Я не имею к этому никакого отношения, — во взгляде принца, обращенном к Хонде, впервые появился гнев. Однако голос был не таким громким, принц старался скрыть, что рассержен. Хонда подумал: «Этот гнев очень кстати. За него следует зацепиться».
— Прошу меня простить, но все-таки я полагаю, что это опасный факт, я всячески размышлял, как помочь вам, однако у меня самого нет сил, чтобы замять его. Если быстро не реквизировать улики, то все выйдет наружу, и тогда то, к чему вы не имели никакого отношения, посеет семена подозрения: уж не замешаны ли вы в этом деле.
— Вы хотите сказать, что у меня есть возможность реквизировать улики?!
— Да. Ваше высочество обладает такой властью.
— И каким же способом?
— Отдайте распоряжение министру двора, — прямо ответил Хонда.
— Вы говорите, чтобы я надавил на министра двора? — принц наконец заговорил громким голосом,
так, как в начале их встречи. Его пальцы, постукивающие по подлокотнику кресла, дрожали от ярости, властные глаза с неподвижными зрачками были широко распахнуты, вид суровый, казалось, он, сидя на коне, распекает подчиненных.
— Нет. Вы только распорядитесь, а министр двора все уладит. Я тоже, когда был судьей, сталкивался с делами, имевшими отношение к императорской семье, и относился к ним чрезвычайно внимательно. Министр двора поговорит с министром юстиции, а тот даст приказ генеральному прокурору, и можно будет сделать так, словно этих листовок с самого начала и не было.
— Так просто? — произнес принц с легким вздохом, представляя себе лицо министра двора с приторно-сладкой, словно приклеенной улыбкой.
— Да. Уж власть вашего высочества… — Хонда поспешно оборвал фразу, принц воспринял это одобрительно.
«Так, одно злополучное, опасное обвинение с Исао снято», — подумал Хонда. Однако теперь стоило опасаться тайной мести прокуратуры.
33
Исао, встретившего Новый год в камере полицейского участка, после возбуждения обвинения в последней декаде января перевезли в тюрьму в районе Итигая. Через щелочки в соломенном колпаке Исао разглядел улицы, где в тени еще лежали грязные остатки снега, который шел два дня подряд. Заходящее зимнее солнце делало еще красочнее разноцветные флаги на рынке, четырехметровые железные створки тюремных ворот открылись под пронзительный скрежет петель, впустили машину, где сидел Исао, и сразу закрылись.
Окончательно достроенная в З7-м году Мэйдзи[64] тюрьма в Итигая была деревянной, оштукатуренные наружные стены выглядели серыми, а внутри почти все были покрашены белой известкой. Подследственного через крытый коридор провели в следственный отдел, который назывался «центром». В этом пустом помещении, площадью более тридцати метров, с одной стороны тянулись похожие на телефонные будки небольшие клетки — «комнаты» ожидания, с другой стороны были застекленная уборная и на краю высокого помоста, отгороженного досками, где сидел надзиратель, раздевалка с тонким соломенным матом на полу.
Было ужасно холодно. Исао ввели в раздевалку и заставили раздеться догола. Тщательно осмотрели: проверяли рот, нос, заглядывали в ушные раковины, заставили развести руки и внимательно проверили спереди, поставили на четвереньки и осмотрели задний проход. Тот же, с чьим телом обращались столь бесцеремонно, наоборот, воспринимал все абстрактно, отстраненно. Это спасало от унижения. Голый, покрывшийся гусиной кожей, он видел в этом стылом, пустом пространстве сверкающие красочные видения — красные и синие сполохи. Что это было? Исао вспомнил, как сидевший с ним в одной камере в участке заядлый картежник — мастер татуировки был в восхищении от его кожи и настойчиво предлагал, когда они выйдут на волю, бесплатно сделать ему татуировку. Он хотел расписать всю спину Исао пионами и львами. Почему именно пионами и львами?
И сейчас сине-алая картина была вечерней зарей, отразившейся в его унижении так же, как отражаются в темном болоте на дне долины расцвеченные закатом облака. Определенно, тот татуировщик когда-то видел нечто подобное — вечернюю зарю на дне глубокой расселины. И несомненно, это были пионы и львы.
…Однако когда пальцы надзирателя слегка ухватили родинки на боку, Исао снова подумал, что он не имеет права убить себя, спасаясь от унижения. Бессонными ночами в камере заключения он всячески размышлял по этому поводу. И по-прежнему воспринимал самоубийство как что-то совершенно исключительное, радостное, изысканное.
Подследственным разрешалось носить свою одежду, но вещи, в которых его привозили, должны были пройти санобработку, поэтому на один день Исао надел синюю тюремную форму.
Личные вещи, кроме предметов повседневного обихода, отобрали и сдали на хранение. Надзиратель с помоста сообщил о порядке передач, свиданий и переписки. Настала ночь.
Теперь, кроме тех часов, когда его, связанного, в наручниках, возили на предварительное следствие в местный суд, Исао целые дни проводил в одиночной камере тринадцатого блока тюрьмы в Итигае. В семь утра раздавался гудок. Паровой гудок шел с кухни, где стояла машина, и, несмотря на резкий звук, в этом сигнале побудки чувствовалось жизненное тепло бьющего пара. Вечером, в половине восьмого, этот же гудок подавал сигнал ко сну. Как-то вечером с гудком смешался вопль, потом послышалась ругань. Так продолжалось два дня. На второй день Исао разобрал слова «Да здравствует революция!» и понял, что так подбадривают друг друга товарищи, сидящие в камерах напротив, а ругаются надзиратели. Может быть, того заключенного перевели в карцер, но на следующий день крики прекратились. Исао понял: люди, как собаки, холодными ночами могут выражать свои ощущения воем. Ему казалось, он слышит, как мечется посаженная на цепь собака, как скребут по бетонному полу ее когти.
Конечно, Исао тосковал по своим товарищам. Однако пока велось следствие, он не только не сталкивался с ними в специальных помещениях суда, но даже не мог уловить там частичку их дыхания.
Он тосковал по друзьям, которых арестовали вместе с ним, а когда вспоминал тех, кто так легко исчез
