Легенды о самураях. Традиции Старой Японии

«Проповеди читаются здесь на 8-й, 18-й и 28-й день каждой луны» – таков был смысл плаката, который, по обыкновению, ежедневно соблазнял меня, когда я проходил мимо храма Тёдзодзи. Удостоверившись, что ни священнослужитель, ни его паства не будут против моего присутствия на этих проповедях, я условился посетить службу вместе с двумя моими приятелями, художниками и секретарем, чтобы он делал записи.

Нас проводили в помещение, примыкающее к небольшой молельне и выходящее в разбитый со вкусом сад, изобилующий каменными фонарями и карликовыми деревьями. В той части помещения, которая предназначалась для священнослужителя, стоял высокий стол, покрытый белым и алым шелками, богато расшитыми цветами и арабесками, а на нем – колокол, поднос со свитками священных книг и небольшая курительница благовоний древнего китайского фарфора. Перед столом находился подвешенный барабан, а позади него стояло одно из тех высоких неподъемных кресел, которые украшают каждый буддийский храм. В одном углу места, предназначенного для верующих, находился низкий столик для письма, за которым сидел на корточках мирской чиновник, вооруженный очками в огромной роговой оправе, через которые он, подобно гоблину, взирал на людей, по мере того как они подходили, чтобы записать имена и количество их приношений храму. Последние были мелочами, поскольку паства казалась довольно бедной. Она в основном состояла из старух, монахов с выбритыми до блеска макушками и гротескными лицами, из немногочисленных мелких торговцев и полудюжины детишек, совершенных во всех отношениях образцов этикета и благочестия. Там была одна дама, которая, казалось, занимала положение более высокое, чем остальные. Она была красиво одета, и ее сопровождала служанка. Дама вошла с характерным тихим шуршанием одежд и показала некоторое кокетство и очень хорошенькую босую ножку, когда занимала свое место, и, достав щегольскую маленькую курительную трубку и кисет для табака, закурила. Пепельницы в виде коробок и плевательницы, я должен отметить, щедро раздавались всем. Поэтому те полчаса, что оставались до начала проповеди, были проведены довольно приятно. Тем временем в главном зале храма проводилось богослужение, и монотонное гнусавое жужжание обычной молитвы, произносимой нараспев, слабо слышалось вдалеке. Как только богослужение закончилось, мирской чиновник уселся у подвешенного барабана и под его аккомпанемент принялся произносить нараспев молитву: «Наму Мёхо Рэнгэ Кё» (Слава сутре о Цветке Лотоса Чудесной Дхармы), паства истово вторила ему. Эти слова, повторяемые снова и снова, являются отличительной молитвой буддийской секты Нитирэн, которой и посвящен храм Тёдзодзи. Это уподобление санскриту и по-японски не имеет смысла, да и верующие, повторяющие их, вряд ли знают точно, что они означают.

Вскоре торжественно появился проповедник в пышном красно-белом одеянии, сопровождаемый прислужником, несшим священную книгу под названием «Хокхэ» (на которой и основана была секта Нитирэн) на подносе, покрытым алой с золотом парчой. Поклонившись священному образу, который висел над токономой (часть японской комнаты, пол которой на несколько дюймов возвышается над остальным полом в помещении и которое считается почетным местом), священнослужитель сел за стол и расправил свою сутану. Затем, «завязав мускулы лица в узел», изображающий крайнее отрешение от всего, он трижды ударил в колокол на столе, возжег немного благовоний и прочитал отрывок из священной книги, которую почтительно поднял над головой. Паства хором присоединилась к нему, благоговейно, но без понимания; ведь Слово, написанное на древнекитайском, столь же невразумительно для обыкновенного верующего японца, как и литургии на латыни для нормандской крестьянки в высоком чепце. Пока его паства заворачивала медные гроши в бумагу и бросала монетки перед столом в качестве подношений, священнослужитель продекламировал отрывок в одиночестве, а мирской чиновник непочтительно вступал в громкий спор то с одним, то с другим из верующих относительно той или иной платы. Предваряющие церемонии закончились, и маленький мальчик с выбритой головой внес пиалу с чаем, которая потом трижды наполнялась, чтобы священнослужитель мог освежиться; и он, «развязав узел» на своем лице, широко ухмыльнулся, прочистил горло, проглотил свой чай и просиял от радости, превратившись в самого румяного священника, который когда-либо носил сутану или рясу. Его речь, которую он произносил в самой фамильярной и непринужденной манере, представляла собой импровизированный трактат по определенным отрывкам из священных книг. Когда только он замолкал или делал ударение на чем-то, паства разражалась криками «Наммиё!» – искаженный вариант первых трех слов упомянутой выше молитвы, к которым они всегда прибегали, чтобы принять выражение лица или интонацию, созвучную с тем, что имел в виду священнослужитель.

«Для меня это большое удовольствие, – начал священнослужитель Нитирэн, широко улыбаясь слушателям, – видеть, сколь много мужчин и женщин собралось вместе в этот день здесь, чтобы с верой в душе почтить праздник в честь Кисимодзин».[102]

От паствы послышалось: «Наммиё! Наммиё!»

«Я уверен, что ваша добродетель не может не найти благосклонности у Кисимодзин. Кисимодзин всегда скорбит над муками человечества, живущего в горящем доме, и она всегда искренне старается найти какое-то средство избавления от них».

«Наммиё! Наммиё!» – благодарное и благоговейное.

«Несмотря на это, ваше поклонение Кисимодзин и притворство, что вы в нее верите, бесполезны, если в ваших душах нет веры; ведь она не примет ваши подношения. Человек с самого своего рождения – существо требовательное; он всегда в поиске и молитве. И вы, те, кто слушает, и я, тот, кто проповедует, мы все имеем собственные потребности и желания. Если и есть человек, который хвастается тем, что у него нет желаний и нет потребностей, пусть хорошенько подумает. Разве мы все не желаем и не молимся, чтобы небеса и земля пребывали вечно, чтобы эта страна и семья процветала, чтобы было изобилие на земле и чтобы люди были здоровы и счастливы? Желания людей, однако, разнообразны и многочисленны; и эти желания, пусть и бесчисленные, все известны богам с самого начала. Нет смысла молиться, если в душе нет правды. К примеру, молитва „Наму“ – это молитва, вверяющая ваши тела заботе богов. И если, когда вы ее произносите, ваши души праведны и едины, вашу просьбу наверняка выполнят. Ведь это не только утверждение, сделанное Нитирэном, основателем этой секты; это священное учение самого Будды, и его нельзя ставить под сомнение».

«Наммиё! Наммиё!» – изреченное с проникновенной убежденностью.

«Душа человеческая по природе честная и праведная; но есть семь соблазнов,[103] которые ее губят. Будда тревожится, когда видит пламя, пожирающее этот мир. Это пламя есть пять соблазнов этого грешного мира; и эти пять соблазнов есть желание красивых зрелищ, сладких звуков, благоуханных запахов, лакомств и богатых украшений. Человек не столько наделен телом, сколько одержим этими соблазнами, которые становятся самой его душой; а то, что каждый человек следует велениям своей души, – это закон, таким образом, тело и плотские соблазны, душа и веления сердца сгорают во всепоглощающем огне».

Печальное «Наммиё! Наммиё!» – и согласные кивки.

«Нет ничего столь отвратительного под небесами, как человеческое тело. Тело выделяет пот и жир, глаза сочатся гноем, нос полон слизи, рот пускает слюни; но это еще не самые нечистые выделения из тела. Какая ошибка считать это нечистое тело чистым и совершенным! Если мы не будем прислушиваться к учению Будды, как еще мы отмоемся и очистимся?»

«Наммиё! Наммиё!» – слышится от нечистого и очень жалкого грешника в возрасте около десяти лет.

«Судьба человеческая – переменчива и всегда сходит с проторенной дороги. Почему бы не пойти полюбоваться цветами и не получить удовольствие от их красоты? Когда вернетесь домой, вы увидите тщету этих удовольствий. Зачем покупать мимолетные радости безнравственных женщин? Как долго вы сохраните восхитительный вкус лакомств, которыми вы упивались? Все время, желая делать это, желая видеть это, желая есть редкие блюда, желая носить красивую одежду, вы проводите жизнь, раздувая пламя, которое поглотит вас. Что за ужасная тема для размышлений! В стихах священника Сайгё[104] писано:

„Поистине я был близким другом цветов; однако они увяли и опали, и мы расстались. Как печально!“

Красота вьюнка, как она великолепна! И все равно за одно короткое утро он закрывает свои лепестки и опадает. В книге под названием „Рин Дзё Бо Сацу“