— Я не каменная! И я не кусок дерьма, каким ты пытаешься меня показать! Гейб, я просто не собираюсь зарывать себя в землю. Мне еще и пятнадцати нет! Не тридцать, знаешь ли, а пятнадцать! Я не могу брать на себя ответственность за то, что папа уехал, а мама так расклеилась.
— Понятно. Кара, все снова упирается в тебя.
— Иди ты к черту, Гейб, — бросила она. — Больше на меня не рассчитывай. Мне ребята говорят, что ты бродишь вокруг школы, как безумный.
— Ну, ты и сучка.
— Лучше я буду сучкой, чем умственно отсталой. Типичная американская история.
Но относительно школы она была права. Я действительно бродил вокруг да около. Старшие классы стали для меня переходом из огня да в полымя. Я часто задавал себе вопрос, зачем я вообще утруждаю себя. В конце концов, у меня забот полон рот. Я отвечал за мамину колонку, за Аори, а миссис Кимбол стояла надо мной и требовала, чтобы я закончил лабораторную работу по биологии. Моей лабораторной по биологии была для меня мама. Если бы миссис Кимбол проявила ко мне, хоть капельку сочувствия, все могло быть иначе. Но миссис Кимбол была профессиональным специалистом, нет — профессиональным садистом. Она считала, будто все, что я делаю не так, я делаю назло ей. Я решил, что не стану реагировать, но то, что происходило в моей семье, заставляло меня очень болезненно воспринимать ее отношение. Моя мама три четверти своего времени была в строю, но остальное время выматывало меня. Однако что я должен был объяснять? Что забыл о задании по алгебре, пока доехал домой? Клаус помогал мне, но ведь нельзя все время пользоваться чужим великодушием. Миссис Кимбол сделала шаг «навстречу», написав маме письмо (которого та, конечно, не видела) о том, что я демонстрирую скрытое агрессивное поведение, и это дает ей основания настаивать на обращении к специалисту, чтобы тот помог решить мои эмоциональные проблемы. Если же я начинал что-то объяснять ей, то неизменно натыкался на улыбку мученицы.
Самое ужасное, что я сам не понимал, отчего со мной такое происходит. Никто не удосужился разобраться в моем поведении. Только спустя много лет мне подсказали, что у меня функциональное расстройство на уровне речевой организации. Я мог понять все, что мне говорит учитель — пока он говорил, — однако как только мне требовалось повторить сказанное, меня словно заклинивало и я нес полную околесицу.
По отношению же к миссис Кимбол я был не скрыто агрессивен. Сказать честно: я был открыто агрессивен.
Я не ругался и не делал того, что делают другие ребята с татуировками.
Я просто сидел и ничего не делал, зная, что это больше всего выводит ее из себя. Я жевал колпачок ручки, и моя ненависть к миссис Кимбол была настолько сильной, что ее озлобленный вид доставлял мне удовольствие. Я мог бы напрячься и выполнить свое задание, но во мне уже сидело непонятное упрямство. Кимбол выглядела как пародия на учительницу. На ней были какие-то шлепанцы позапрошлого века. Наверное, ей надо было прятать шрамы на руках, потому что и в самую жаркую погоду она укутывалась с головы до ног. Одежду ее я не смог бы описать — она была просто смешной. Даже если в классе стояла жара, на ней неизменно были гольф, юбка или брюки в клетку. Приходя домой, я первым делом залезал в мамин ноутбук и стирал все послания от миссис Кимбол: «Мистер Молинари не мог сказать, спит Гейб или нет на сегодняшнем занятии. Чтение одного параграфа ему удалось закончить за пять секунд до звонка…» Моим любимым посланием было следующее: «Так как весной ученикам предстоит сдавать важные тесты для поступления в колледж, вам потребуется справка от психиатра, чтобы Гейбу могли дать дополнительное время на выполнение задания. Очевидно, вам нужно также сделать копии отчетов преподавателей, которые работали с ним по индивидуальному плану все предыдущие годы…»
Наверное, миссис Кимбол думала, что моя мама не имеет понятия, какие тесты сдают ученики по результатам учебного года, а может, просто хотела лишний раз ее уколоть. «Гейбу удалось получить хорошую оценку по физкультуре…» Она даже хорошее умела представить так, что это выглядело не моим достижением, а случайностью.
Я уже заметил, что те, кто больше всего ненавидят детей, работают с учениками по индивидуальным программам. Вероятно, они знают, что ничего не смыслят в истории или в языке, поэтому своим садистским отношением не очень испортят знания этих детей, или… Вообще-то были в нашей школе дети, которые очень любили миссис Кимбол и еще более тупую, но молодую и добрую ее коллегу мисс Ник. Одна девочка закончила школу только в двадцать два, и я сам видел, как она пришла потом с визитом к миссис Кимбол. У меня ушло пять лет, на то чтобы отойти от этого школьного кошмара. Даже намек на запах ее духов до сих пор может вызвать у меня рвоту. Директор любил миссис Кимбол, но он хвалил бы ее, даже прими она обличье Саддама Хусейна. Такие, как она, решали проблему неудобного сосуществования в одной школе разных детей. Они «заботились» о таких, как я, готовые в любой момент напомнить: «Но как же ты можешь претендовать на хорошую оценку, если даже домашнее задание забываешь сдать вовремя, Гейб?» Им было глубоко наплевать на то, что с тобой происходит и почему так вышло. Однажды я сказал школьному психологу, что иногда ощущаю себя, как человек на американских горках с фотоаппаратом, который не может ничего заснять, потому, что несется с большой скоростью. Психолог лишь пробормотала: «Это очень… интересно, Гейб». В следующий раз, когда мама пришла на консультацию, я заметил на папке с моим досье записку: «Возможный прогрессирующий психоз?»
Я не Эйнштейн, но я вырос в доме, где все общались на нормальном языке, а не на уровне хрюканья. Я знаю, как правильно говорить. Как описывать вещи. Я знаю, что означают латинские слова. Я не могу их правильно написать. Но для этого Господь придумал программу проверки орфографии. Им всем было плевать на то, что я умею думать, ведь я не мог правильно написать. Одна гениальная учительница английского решила мне подсобить. Она принесла список слов, чтобы я тренировался. Кот. Рот. Молоко.
Это здорово подняло мою самооценку.
Не надо было мне рассказывать об этом маме. Она едва не сорвалась. Не посоветовавшись со мной, она решительно ворвалась в кабинет директора с «Одиссеей» в руках. Мама кричала: «Не смейте больше никогда подсовывать моему ребенку эти идиотские списки слов. Корова. Молоко. Мой ребенок прочел „Одиссею“ Гомера. Вы читали Гомера? Наверное, вы думаете, что так зовут чьего-то кузена…» Я готов был, потом убить ее за это, но я понимал, что она ведет себя, как… храбрая воительница. Мама не всегда поступала по законам логики и здравого смысла, но она защищала меня, и я не могу не быть благодарен ей за это.
Самое парадоксальное, что ее опека, которая выливалась для меня в лишние унижения, стала самым лучшим воспоминанием о том времени, когда она еще не была больна.
Однажды поздно ночью, около часу, я встал, потому что был голоден. Мама сидела за столом, положив ногу на второй стул, и делала за меня какой-то проект, который я должен был сдать на следующий день. Я даже не подумал о том, с какой стати ее нога лежит на другом стуле. Только потом до меня дошло, что она у нее болела. Уже тогда, наверное, мама ощущала какие-то симптомы. Волосы ее были присыпаны сахарной пудрой, так как она должна была изобразить припорошенную снегом иглу. Она пыталась приспособить старые варежки Аори, чтобы сделать сугроб, в котором прячется белый медведь. Заметив меня, мама лишь улыбнулась.
— Иди спать, дорогой, — проговорила она.
— Мам, брось ты это. Ты и так изобразила иглу и даже людей возле жилища…
— Как только ты поступишь в колледж, ситуация в корне изменится. Все станет на свои места, — сказала она, но у меня было такое впечатление, будто она разговаривает не со мной, а сама с собой. — Все это не будет иметь никакого значения. У тебя есть свои права, Гейб. У тебя есть законные права. Ты очень умный парень, Гейб. Просто эти тупицы, которых именуют педагогами-консультантами, ничего не понимают…
Она выглядела такой маленькой, белой и уязвимой, как свеча, стоявшая на блюдце. Я был в седьмом классе. Мне хотелось расплакаться. Дело в том, что я нашел задание, на которое нам выделили три недели. Оно лежало в кармане моего жакета вместе с вишнями в шоколаде. Я вспомнил, что его надо сдать на следующий день. Мама взялась за него, чтобы я мог подготовиться к другим занятиям и поспать. Она решила сама сотворить иллюстрацию этнической Америки и, когда я вытащил кусок хлеба из ящика, спросила меня:
— Как же мне изобразить котиков?
Я не понял сначала, о чем речь, и она объяснила:
