тем же непроницаемым лицом Чихамо продолжал путь.
«Быть беде, быть беде,— снова подумалось Дандею.— Плохие люди, и путь их недобр…»
Он не знал, что беда, и беда страшная, разразилась еще в первую ночь, когда он со своими оленями ждал в условленном месте нанявших его старателей. В ту ночь Чихамо, навсегда покидая Золотую тайгу, похитил золото, которое его соотечественники уже не один год припрятывали, надеясь рано или поздно унести с собой на родину. Из всей артели, бывшей под его началом и доверявшей ему безгранично, он давно выбрал двоих, наиболее подходящих для задуманного. В день побега он загодя предупредил их, незадолго до полуночи вывел из землянки и отправил вперед. Сам же задержался на некоторое время. Чихамо понимал: обнаружив его исчезновение и пропажу всего артельного золота, люди сразу кинутся в погоню. Это допускать не следовало. Поэтому он еще с вечера подмешал в артельный чай немного сонного порошка,— подмешивать много остерегся: зелье могли распознать по вкусу. Когда его сообщники бесшумно удалились по тропе, уводящей с прииска, Чихамо вынул из–за пазухи бритвенной остроты нож и крадучись вернулся в землянку. В ней стояла темнота, лишь слегка разбавленная светом молодого месяца. Однако Чихамо достаточно прожил тут и легко ориентировался в полумраке. Он шагнул к крайним нарам, где спали четверо. Чуточку постоял, прислушиваясь к сонному дыханию, и приступил к делу. Протянув руку к лицу крайнего человека, большим и указательным пальцем защемил его нос, прерывая дыхание, сильно рванул, задрав ему подбородок и обнажив шею, молниеносно перерезал горло. Всхлип, негромкое бульканье и движение, пробежавшее по телу убитого,— не то судорога, не то дрожь. Вот и все. Чихамо, не мешкая, перешел к следующему… Не много времени понадобилось ему, чтобы покончить со всеми. Не было ни шума, ни крика. Отойдя от прииска, Чихамо снял залитую кровью одежду, забросил ее в старый шурф, оделся во все чистое и поспешил прочь…
…К вечеру, впервые за эти дни, сквозь узкий разрыв в облаках, похожий на кровоточащую рану, проглянуло закатное солнце. Багровый отсвет лег и оживил каменистое всхолмленное плоскогорье, заросшее редкой тайгой. Словно просторнее стало вокруг с появлением солнца. Быстрее и легче зашагали и люди, и олени. Над полуразрушенными скалами, усыпающими свои подножья грудами обломков, забытой стражей высились изломанные ветрами деревья, черные их ветви вздымались не то прощально, не то проклинающе. Не более дня пути оставалось отсюда до границы Золотой тайги.
Тревоги Дандея на время улеглись, и он шел, думая о том, что не далее как завтра Чихамо даст ему золота, на которое он купит себе самое лучшее ружье, какое только можно найти в приисковых лавках, а еще постарается достать муки, хоть с продуктами в последнее время на приисках стало совсем плохо… Здесь мысли Дандея были оборваны так неожиданно, что он даже не успел испугаться: из–за ближайшей гряды скал неспешно выехал целый отряд верховых. Впереди с застывшей на лице усмешкой ехал Аркадий Борисович Жухлицкий, которого Дандей видел всего раза два в жизни, да и то с почтительного расстояния.
– Ну что ж, здравствуй, Чихамо, с прибытием тебя!— еще издали сказал Жухлицкий весело–злобным голосом.
Чихамо сделался изжелта–зелен. И за недолгий тот миг, пока Жухлицкий на тяжело и неторопливо ступающем коне приближался к нему, в голове Чихамо рваными кусками, но с пронзительной отчетливостью промелькнула почти вся жизнь, которая — Чихамо понимал — уже оканчивается вот тут, среди этих скал, под этими кровавыми облаками, плывущими над суровой и столь непохожей на его родину северной страной. Шесть лет он, сын некогда богатого, но потом разорившегося шанхайского купца, прожил в дикой лесной стране и все годы не переставал ненавидеть и ее саму, и ее людей. Он видел в них не более как невежественных варваров с чуждыми обычаями и грубым языком. Но земли варваров богаты — так говорилось не только в древних книгах, которые он когда–то изучал, но и в портовых притонах и ночлежках. И когда призрак нищеты встал перед сыном бывшего купца, он понял, что надо делать: в промерзшей земле северных варваров видимо–невидимо золота, которое умный человек может и должен взять. Как он убедился, среди его соотечественников умных людей было полно, они сотнями и сотнями устремлялись на север. Правда, не все возвращались обратно, однако многим удавалось приносить золото. И это, конечно, справедливо: зачем золото варварам, даже не умеющим по–настоящему распорядиться им?.. За шесть лет страданий, унижений и дьявольской хитрости он скопил достаточно драгоценного металла, нашел верных людей, могущих стать опорой на далеком пути в Поднебесную, и вот — всему конец…
Неотвратимый, как судьба, надвигался Жухлицкий, заслоняя, казалось, половину неба.
– Далеко ли собрался? — глумливо–ласково вопросил он с высоты седла.— Устал ты, вижу, лица на тебе нет…
Чихамо молчал, раздавленный и оглушенный. То, чего он так боялся и даже одну мысль о чем суеверно гнал от себя, свершилось, и это вмиг лишило его способности не только соображать, но и двигаться.
Не дождавшись ответа, Аркадий Борисович чуть повернул голову.
– Баргузин,— сказал он странным голосом,— помоги, видишь, тяжело ему… Постой, а где третий? — Жухлицкий мимолетно скользнул взглядом по Дандею и снова уставился на Чихамо: — Третий, где третий?
Между тем Баргузин спрыгнул на землю и, посмеиваясь, сдернул с Чихамо котомку.
– Ого! — хмыкнул он, держа ее на весу.— С хорошими гостинцами шел домой. Поглядеть, поглядеть надо.
Чихамо, словно в беспамятстве, качнулся к нему всем телом, но железная лапа Рабанжи тотчас легла ему на плечо.
– Погоди, погоди,— пропищал он, не отрывая тусклых глаз от Митькиных рук, проворно потрошивших котомку.
Вылетели какие–то тряпки, грязный узелок с едой, засаленные бумажные свертки и, наконец, один за другим легли на землю пять кожаных мешочков, каждый величиной с добрых полтора кулака. Туго набитые, округлые, они были тяжелы даже на вид. Чихамо невнятно замычал, сглатывая слюну и трясясь, как в лихорадке. Тринадцать пар глаз намертво приковались к мешочкам. Митька, опустившись на колени, медленно вынул нож, с минуту колебался, не зная, какой из мешочков предпочесть, и наконец выбрал–таки. Чиркнул ножом по завязке, как слепой, отложил нож, непослушными пальцами приоткрыл мешочек. Тут, казалось, даже лошади перестали дышать. Митька заглянул в мешочек, замер, подсунулся ближе и, помедлив, поднял голову. Лицо у него было потерянное, глаза таращились, полнясь не то ужасом, не то еще чем.
– Ну? — нетерпеливо спросил Жухлицкий, качнувшись вперед.
– Погоди…— выдохнул Митька и вдруг, словно вспомнив о чем–то неотложном, принялся с суетливой поспешностью разрезать завязки на других мешочках. В лихорадочных движениях его локтей угадывалась растерянность. Наконец он невидяще уставился на Жухлицкого, моргнул раз, другой и — плачуще, шепотом: — Аркадь Борисыч… орочонский бог… это что же получается–то?
Он медленно протянул перед собой руку, и все увидели на его ладони свинцово–серые икринки мелкой дроби.
Аркадий Борисович раскрыл рот, силясь что–то сказать, но так и не сказал ничего. Зато остальные заговорили разом и сдвинулись вокруг Митьки. И тут Чихамо, покорно и немо взиравший до этого на происходящее, вдруг закинул к небу безумное лицо и разразился пронзительным, рыдающим хохотом.
ГЛАВА 7
Огромный двор Жухлицкого задами выходил к лесу. Сразу за незаметной калиткой в высоком заборе начинался глухой распадок, заваленный грудами мусора за многие годы и пропахший пропастиной. По распадку шла едва проторенная тропка. В прежние времена в сумерках, ночью, а когда и днем здесь хаживал разный диковинный народ: зверовидные оборванцы, вооруженные до зубов ражие охранные казаки, верховые с тяжелыми седельными сумами на запаленных лошадях, какие–то пугливые бабы, хорошо одетые люди, прячущие лицо; иные приходили сами, иных приводили или же привозили связанных, положив поперек седла и замотав мешками голову. Да, много тайн перевидала на своем веку незаметная калитка. А
