прошлогодних гнилушек, которые после сушки можно было перетереть на муку. Я отчётливо представил чумазые ватаги, которые валом двигались по огородам, перекапывая землю и собирая дряблые водянистые «шмоньки». Это был голод. А сейчас голода не было. Была картошка, и был хлеб, из картошки правда, невкусный, но терпимый. А вот настоящего…
— Мама, как пшеничного хлеба охота.
— Верю, Миша, верю…
Я уснул и видел во сне румяные булки, которые пеклись на люке танка, проходившего по нашей улице.
Глава третья
— Есть тут у меня одна антиресная личность — баран. Рога по два раза завиты, сам как чёрт и звать Чертило. Это его пастух так прозвал. Метко, окаянный, прозвал, — рассказывал сторож, дед Митрофан.
Мы втроём пришли встречать Пеганку и в ожидании стада сели у ворот скотного двора. Дед, любивший поговорить, примостился рядом и, выразительно играя морщинистой физиономией, рассказывал:
— Так вот, этот Чертило мне всю кровь испортил. Выгоню его со стадом, а через час он вертает и — ко мне. Как бухнет по воротам, аж доски трещат. Я за палку и — к нему. «Ах, ты лешак, кричу. Чтоб тебя паралич разбил!» Отгоню. А он сызнова подкрадётся да ещё пуще как хлестанёт, вот ведь нечистая сила! «Кто тебя объягнил, говорю». И опять же — за палку. Помотает-помотает он головой-то да и уйдёт. Ну, и с богом! А он, нехристь, окружит поскотину да через жерди и перескочит. Я глядь, а он уж во дворе… А вначале-то баранище чуть было меня на рога не посадил. Отогнал я это его и пошёл, дай, думаю, в конюшне приберусь да погляжу, как там крыша поживает, уж больно худа она, худее меня. Да. И только я это в конюшню-то зашёл и промаргиваюсь, как он, Чертило-то, прыг — и упёрся рожищами мне в брюхо. Стойла у меня перед глазами колыхнулись. И уж как я выскочил из конюшни — диву даюсь. Бегу рысцой через двор, а баран на пятки наступает и дышит в спину. Хорошо, телятник был открыт. Там я и схоронился… Вот ворота покалечены — его дело, он всё наковырял, нехристь! Старается, будто трудодни зарабатывает… Да… А намедни… Кажись, гонят. — Дед Митрофан с кряхтеньем поднялся и открыл ворота.
Овечье стадо, двигавшееся во всю улицу, сузилось и влилось во двор.
Пастух щёлкнул бичом над последней овцой и перевесил бич через плечо.
Некоторые думают, что пастух — это самый никудышный мужичишка в деревне, полукалека или полудурок, которому-де некуда деваться, вот он и идёт пасти.
Ерунда.
У нас колхозных овец пас Анатолий, мой двоюродный брат — сын тётки Феоктисты. Парень он крепкий, как сруб. Бывало, играют в городки, так ему простую биту не подноси, дай ему либо кол, либо пологлобли. И ума не пойдёт занимать. Он получал две газеты и частенько на вечёрках рассказывал про события на фронтах и про жизнь в Африках. Он и сам давно бы ушёл в армию, если бы не уши — что-то неладное творилось у него со слухом. Он то слышал хорошо, то плохо. Когда портился слух, Анатолий становился неприветливым, говорил громко, словно старался разбудить кого-то; когда слышал хорошо, был весел, с нами шутил, болтал, но больше половины того, что он говорил, мы ещё ни разу не поняли. И слова вроде знакомые, а что к чему — не ясно, а то и слова какие-то заковыристые.
— Здоро́во, обормоты, — сказал он. — Всё сидите?
— Сидим.
— Валяйте. Только цыплят не высидите… Дедушка, тётка Дарья не была тут?
— Пока нет, а что тебе?
— Всё то же…
— А-а, — понимающе протянул дед. — Это, конечно, надо уравновесить.
Мы не знали, в чём дело, и дед Митрофан, может, не знал, а прикинулся знающим.
Подъехала тётка Дарья на телеге, в которую была впряжена рыжая костлявая кобылёнка, носившая непонятную кличку — «Грёза». Так назвал её какой-то дяденька в очках. Он приезжал в колхоз из города, долго всё везде осматривал, записывал, потом увидел эту лошадь и весело сказал:
— Нет, это не просто кобыла — это грёза.
С тех пор эта кличка закрепилась, вытеснив прежнюю, но ни на прежнюю, ни на эту лошадёнка никогда не отзывалась, даже ухом не вела. Она была какой-то сонной, пришибленной.
Анатолий движением больших пальцев согнал складки рубахи с живота на спину и шагнул к телеге. Неожиданно он взял Грёзу за кольца удил и потянул вниз. Кобылка коротко заржала и упала на колени.
— Что это за цирк, Анатолий? — встревоженно спросила председательница.
Анатолий резко передёрнул бровями — слил их вместе и тут же раскинул в стороны.
— Это, тётка Дарья, не цирк, а демонстрация.
— Какая демонстрация?
— А вот такая… Кроме этого, я могу гнуть ломы и плющить подковы. А вы меня заставляете бичиком махать. — Анатолий сдёрнул с плеча бич и потряс им. — Люди косят, скирдуют, а Толька Михеев забавляется, за овечками смотрит.
Тётка Дарья улыбнулась и сказала:
— Вот оно что. А я было испужалась, думаю: не спятил ли парень.
— Да и спятить можно… Повышай мне квалификацию!
— Ты лучше помоги кобыле подняться. Пригвоздил, леший. — И пока Анатолий помогал лошади встать, председательница тихо сказала деду Митрофану: — Каков, а?!
— В аккурат! — улыбнулся дед.
— Ты что же, парень, думаешь, мы тебя не потревожим? Забыли, думаешь? Ты у нас из головы не вылезаешь со своими ручищами, и нечего демонстрацию показывать… Тут другое надо решить: кого к стаду поставить. Стадо, оно ведь не шутейное…
— Мало у нас девок? Что ни девка, то соловей-разбойник.
— Нет, девки нам позарез нужны.
— Кто сейчас не нужен? Все нужны.
Наступившее молчание вдруг прервал Шурка:
— А нас? А мы?
Взрослые посмотрели на нас. Тётка Дарья отчего-то начала пристукивать сапогом о землю.
— А вы не побоитесь? — спросила она.
— Нет!
— Попробовать можно.
— Конечно, можно, — подхватил Анатолий. — Есть же у них порох в пороховницах.
Сперва до меня не дошло, что это мы можем стать пастухами, а когда дошло, я встрепенулся и шлёпнул Кольку по плечу.
— Чуешь!
— Фу-у! — презрительно фыркнул он. — Нашёл что чуять — овцы!
— Целое стадо!
— А хоть два целых стада! Овцы — овцы и есть. Вот коней бы пасти — да-а! Крикнешь: Серко, Ворон, Игренька — они тут как тут! Иго-го! А эти — хоть заорись! Как, бестолочи, вчистят в пшеницу! Нам же и будет влетать от тётки Дарьи!
— А мы их не пустим в пшеницу — бич-то на что? — нашёлся я.
Мы спорили у Шурки за спиной, сперва тихо, а потом разошлись вовсю. Шурка обернулся:
