— Вы чего это?
— Да вон Колька не хочет пасти, — сказал я.
— Не ври, — грозно перебил Колька. — Шурк, он врёт. Я не говорил, что не хочу.
Шурка широко улыбнулся, потёр, как взрослый, ладони и неожиданно столкнул лбами нас с Колькой. Мы нарочно сморщились, а Шурка тихо сказал:
— Только бы тётка Дарья не раздумала… Знаете, как это мировецко — пасти. Я тятькино ружьё возьму, во!
— Возьмёшь! — воскликнул Колька просияв. — А патроны есть?
— Заряженных нету.
— А пустые?
— Пустые есть.
— Мы пустыми будем стрелять. Ура!
— Вот, — сказал я, — пляшешь небось, а то не хотел.
— Теперь мамка не будет говорить, что мы бездельничаем, — радостно заявил Шурка.
У скотного двора останавливались подводы, привозившие колхозников с полей. Телеги оставались здесь, а лошадей выпрягали, отводили на водопой и потом, спутав, пускали за околицу.
Бабы, узнав, что власть над овцами хотят передать нам, зашумели:
— Распустят стадо.
— С ними горя не оберёшься.
— Ложку им в руках держать, а не бич.
— Да что вы, бабы! — успокаивала их тётка Дарья. — Овцы-то наши первобытные, что ли? Разбегутся… Почему разбегутся, когда они к рукам людским привычные, а у мальцов руки крестьянские, наши руки, к хозяйству сноровистые.
Коров уже прогнали. Мы спохватились и побежали искать Пеганку. Мы настигли её в конце деревни. Она шла, понурив голову, и, когда мы обогнали её, повернулась и спокойно зашагала обратно.
Мама растапливала в ограде железную печку. В соседнем дворе, отделённом от нашего жердяной перегородкой, суетилась возле такой же печки тётя Оля — Кожиха, как мы её звали.
— Мама, мы с Шуркой и Колькой скоро пастухами будем! — заявил я гордо. — Тётка Дарья нас определила вместо Анатолия!
— Да ну-у! — обрадовалась мама.
— Пастухами? — ужаленно переспросила Кожиха, прижав костлявую руку к груди.
— Да! — подтвердил я.
— Молодцы! — заключила мама. — Придётся тебе чинить сандалии. Босиком нельзя, а в сапогах тяжело. Так я и думала, что тётка Дарья сыщет вам подходящее дело!
Забежав в сени напиться, я услышал оттуда скрипучий голос Кожихи:
— Чему вы радуетесь, Лена? Малышей — пастухами! Да ведь это!.. Это самое стадо их просто раздавит, растопчет, растерзает! Там такие ужасные бараны! Издали смотреть — и то страшно! Я бы Вите и Толику даже думать об этом не позволила!
«Ну и не позволяй! Подумаешь! Держит их под собой, как клушка цыплят, поэтому-то они, наверно, такие! — энергично думал я с застывшим у рта ковшиком. — В трусах купаются — боятся, что пиявка куда- нибудь залезет! Мама, не слушай её!» — чуть не крикнул я.
Но мама рассудила сама:
— Не беспокойтесь, Ольга Ивановна! Ребятишки наши самостоятельнее, чем мы думаем!
— Не знаю, не знаю!
— Да и ваши бы, Ольга Ивановна, не сплоховали!
— Что вы, Лена!
Я вышел, нарочно хлопнув дверью, и уселся на крыльце. Глянув на меня, Кожиха замолчала и, расставив на лёгком трёхногом столике тарелки, крикнула:
— Витя и Толя, идите кушать!
Братья вышли из дому, чистенькие и аккуратные, и принялись есть, тоже аккуратно и не спеша, под пристальным взглядом матери. Вместе с ними она за стол не садилась и вообще, похоже, не питалась на виду у людей, потому что это было странно до ужаса — как она ела! Как-то в начале лета мама попросила меня отнести Кожиным десяток яиц, которые кто-то оставил для них, — своих ни кур, ни коровы они, как и мы, пока не держали. Я робко заглянул в полуоткрытую дверь. Ребят не было. За столом сидела одна Кожиха и… ела. Брала кусочек в рот, мумлила-мумлила, потом глотала, потом быстро запрокидывала голову назад, как подавившаяся курица, и через воронку вливала в рот чай, судорожно двигая костлявым телом. Я стоял за порогом, оцепенело следя за её движениями, затем осторожно попятился и выскочил вон, дав себе зарок никогда больше не бывать у них. Лишь позже я услышал, что у Кожихи узкий пищевод, и чаем она проталкивает пищу в желудок. Но это объяснение не сглаживало жути увиденного.
Возвышаясь над сыновьями, Кожиха беззлобно покрикивала на них:
— Толя, ну куда ты спешишь?.. Витя, не тянись. Этот кусочек для Толика, тебе ведь нельзя кушать жесткое — у тебя спаянные кишочки.
Может быть, дома Витька и терпел такие унизительные замечания, но здесь он не выдержал, положил вилку и вспыльчиво сказал:
— Мама, какие же у меня спаянные кишочки?! Операция была пять лет назад, и уже два года я ем что попало, только скрываю от тебя, а ты — «спаянные, спаянные».
Кожиха вдруг вытянула шею, взялась рукой за грудь, точно задыхалась, и заговорила быстро- быстро:
— Витя, Витенька, ты меня убьёшь! Сведёшь в могилу! Ох, я чувствую…
Ребята испугались, дали ей воды и замолкли, смиренно опустив головы.
Она их держала в кулаке, эта тётка, сухая и чёрная, как обгоревшее дерево. Она и была одной из причин нашего недружелюбного отношения к братьям, их мать.
— Миша, нечего глазеть. Иди в избу да займись сандалиями, — шепнула мама…
Анатолий, когда мы его встретили за околицей, сказал:
— Вот что, обормоты, вы сегодня часика через два явитесь ко мне на пресс-конференцию. Ясно? — И ушёл.
Мы переглянулись.
— Про что это он?
— Может, чай пить? — робко предположил Колька.
— Ну вот… За что нас чаем поить?..
Мы пошли. Вечер был лунный, с пепельным блеском. Под таганками во дворах трещали щепки, разбрасывая малиновые угольки. У тётки Фикти в ограде было тихо, только у плетня тяжело отдувалась корова. Посреди двора колыхалась сгорбленная тень подштанников, одиноко висевших на верёвке. Сейчас подштанники редко увидишь в деревне, всё больше юбки да кофты.
— А, обормоты! Присаживайтесь!
Анатолий сидел на крыльце, щёлкая орехи, должно быть прошлогодние — они звонко кололись. Когда мы устроились, он зажёг «летучую мышь» и повесил рядом на гвоздь. Потом вынул из кармана лист бумаги.
— Вам завтра, так сказать, бич в руки. А курсов вы не кончали, тем более техникумов. Так что учитесь… Смотрите… Положим, это — стадо овец, вот… — Он нарисовал толпу кружков. — Вопрос: где быть вам? Вот вас трое… Если кто дурак, то вперёд стада помчится. Однако овцы не люди, полководцев им не надо. И не пытайтесь все плестись в хвосте, топтать овечий горох — распустите кудрявых. Нужно делать так…
Анатолий принялся старательно раскрывать «тайны» пастушества.
— Ясно? — спросил он, кончив, и заглянул нам в глаза.
Мы опустили голову и промолчали. Все его рассуждения туманом проползли мимо.
