дверь, которую предстояло отворить вот-вот, через мгновение. Он с силой закрыл глаза и остановился. Кровь шумела в висках ровными, густыми волнами. За церковной сторожкой стрекотали сороки. Глухие удары дальней канонады тонули в этой вязкой тишине забытой им родины, в ее извечных запахах и шорохах. Ему вдруг захотелось закричать, завыть, чтобы нарушить сомкнувшуюся над ним невыносимую тишину, чтобы и родина вспомнила о нем, рожденном и выросшем здесь, среди этих дубов и трав. Он тоже здесь жил! Радовский разомкнул стиснутые зубы, набрал воздуха, но ничего, кроме вздоха и стона, не получилось. Он постоял еще немного, огляделся, поправил под накидкой портупею и кобуру с тяжелым «парабеллумом» и зашагал в сторону кладбища. Легким размашистым шагом, который отличал всех мужчин рода Радовских.
Не стоит сокрушать свою душу тем, что родина его забыла. Родина — как те дубы, которые обнимают только то, что всегда рядом.
Глава одиннадцатая
Отряд все глубже уходил в лес. Шоссе уже не окликало их своими звуками, каждый из которых таил опасность, угрожал погоней или слепой пулеметной очередью. Воронцов вел взвод по компасу, время от времени сверяя маршрут по карте. Старая дорога, по которой они шли, на карте не значилась. Она уводила их все глубже в лесной массив, но что было там, в конце ее, никто не знал. Воронцов выслал вперед разведку: Степана и Полевкина. Через час те вернулись.
— Лучшего места для привала не придумаешь, — доложил Степан. — Километрах в двух отсюда — луга и брошенная усадьба. Видимо, до колхозов хутор был.
— Строения какие-нибудь остались?
— Сарай. Банька. И погреб. Дома нет. Видимо, перевезли.
— А дальше дорога куда уходит?
— Дороги дальше нет. Мы обошли хутор по всей окружности — другой дороги, кроме этой, не обнаружили. Может, и была, но заросла. Хутор заброшен давно.
Идти на заброшенный хутор и остановиться на отдых там — соблазн великий. Но Воронцов просчитывал и другое: они набрели на эту дорогу и этот хутор случайно, но в ближайшем селении наверняка знают о существовании и заброшенного хутора, и заброшенной дороги к нему.
— Вот что, Степан, бери еще с собой одного из танкистов и возвращайтесь назад. Пройдите по дороге и разведайте, куда она выводит. Что там за деревня, есть ли немцы или полицаи. В деревню заходите с противоположной стороны. На дороге следов не оставляйте. Двигайтесь по лесу, вдоль, параллельным маршрутом. Ну, словом, тебя не учить. В боестолкновение не вступать. Огонь открывать только в самом крайнем случае.
Разведка ушла. Обоз продолжал двигаться вперед, и вскоре Воронцов, шедший в головном дозоре, в расступившейся лесной просеке увидел простор довольно обширного луга. Точно так же год назад он вышел к Прудкам. Только тогда простор, вот так же внезапно распахнувшийся перед ним, был ослепительно-белым, ярким — всюду сиял снег. А здесь все казалось более скромным, меньшим по размерам. Но душа вздрогнула точно так же.
Все свидетельствовало о том, что здесь действительно лет девять назад существовал хутор. От дома остался лишь фундамент — прямоугольник дубовых стульев, выставленных вплотную друг к другу и замазанных в швах глиной. Поодаль от заросшего кипреем и пустырником фундамента стоял покосившийся набок сенной сарай с прирубом. В прирубе когда-то держали домашнюю скотину. Земляной пол, изрытый кротами, еще хранил запах перегнившего навоза. На стене висел расколотый хомут с изъеденным молью потником — единственный предмет, то ли забытый, то ли брошенный за ненадобностью хозяевами, давно покинувшими эти некогда обжитые места. Дальше, внизу, возле ручья и копани, в ракитах, чернела банька. Она хоть и вросла в землю, но стояла все же довольно бодрой старушкой. Время и заброшенность будто пронеслись мимо нее, не тронув ни стен, ни углов. Даже кровля, крытая еловым струганым гонтом, не протекала. И видимо, именно в этом и заключалась причина стойкости строения.
Воронцов приказал занимать прируб и баню. Коней распрягли и отогнали в лес, в лощину, пастись. А телеги, вывернув из них оглобли, закатили в сенник. Под ракитой возле бани развели костер и заварили в ведре густую мучную болтушку, сдобренную мелко нарезанными кусочками сала. Это был первый горячий обед. Кухню и лошадей Воронцов поручил Нелюбину. Демьяну — охрану пленных.
Немцев заперли в погребе. Выставили часового.
Лейтенанта перенесли в баню. Воронцов нагнулся к носилкам, спросил летчика:
— Горичкин, ну как ты? Держишься?
— Хреново. Знобит, — ответил тот нехотя и отвернулся.
— Ты держись. Немного осталось. Скоро перейдем. А там тебя сразу в госпиталь.
Конечно, лейтенант понимал, что без врачебной помощи ему с такой раной жить недолго. Срочно нужен врач. Лицо летчика распухло. Губы посинели. Врач. Хотя бы фельдшер. Но где его возьмешь? И тут Воронцов вспомнил, как в дороге один из немцев, тот, который во время захвата был мертвецки пьян и очнулся только в лесу, часто поглядывал на повозку с лейтенантом. Однажды подошел к нему и что-то сказал, указывая на повязку. Что-то его не устраивало либо в том, как была наложена повязка, либо он все же имел в виду состояние раненого. Но Калюжный оттолкнул немца, видимо, думая, что тот снова претендует на то, чтобы его везли на телеге. Немец покачал головой и снова дважды повторил незнакомое слово. Он сказал: «Eine Geschwulst». Гешвульст, гешвульст, повторял про себя Воронцов, пытаясь выловить из памяти перевод этого слова. Опухоль! Точно, немец сказал, что у лейтенанта начинается опухоль! Значит, он хотел их о чем-то предупредить. А может, он, тот проспавшийся пьяница, и есть фельдшер или даже врач?
Воронцов приказал танкисту, охранявшему дверь в погреб, вывести пленных.
— Wir haben Krank, — сказал он, тщательно подбирая слова. — Wir machten Arzt. Helfen Sie mir, bitte.
— Ich bin Arzt, — тут же ответил немец. Обут он был в опорки, которые оставил ему Полевкин после того, как стащил с него, спящего, сапоги.
— Gehen sie, bitte, — сказал Воронцов и кивнул ему на баню.
Калюжный сидел на порожке и тоскливо смотрел в овраг, который начинался сразу за баней, огибал луг и уходил в сосняк, поднимавшийся сплошной высокой стеной в полукилометре от хутора. По лицу стрелка было видно, что лейтенанту стало совсем худо.
— Вот, Калюжный, доктора привел.
— Да разве ж он доктор? Пьяница горький!
— Самые лучшие доктора всегда — пьяницы. Ты разве не знал? У нас в районе хирург до войны был. Так он без стакана спирта к больному не подходил. Вот так, Калюжный. Тоже, между прочим, имел немецкую фамилию.
Калюжный внимательно посмотрел на пленного.
— Думаете, он соображает?
— А посмотри на его руки. — И Воронцов кивнул немцу: — Der Arm… Zeigen Sie mir der Arm.
Немец протянул руки. Пальцы его дрожали.
— Да, — покачал головой Калюжный, наблюдая за тем, как ходили ходуном пальцы пленного немца, — сильно он там, в деревне, перебрал. Тут не одним стаканом пахнет.
— Не туда смотришь, Калюжный. Видишь? Желтые пятна на кончиках?
— Так это, может, от курева.
— Да нет, Калюжный, это следы йода. Будешь ему помогать. Делать все, что он скажет. Понял?
— Вас-то я понял, а как я его пойму? Он же ни бельмеса по-русски.
— А ты с ним по-немецки поговори. Кому врач нужен, нам или им? Ты в школе какой язык изучал?
— Немецкий.
— Ну вот и примени свои знания.
Калюжный помялся:
