— Братцы! — тихо сказал вдруг Куприков. — Как вы думаете, дошли они до Рославля?
— Кто?
— Да те, кто остался на дороге.
— Тьфу т-ты, ектыть, дурень! — в сердцах выругался Нелюбин. — Ихний Рославль — ближняя канава. Да за побитых конвоиров… — И Нелюбин осекся, махнул рукой.
— Может, тоже по лесу разбежались.
— Да ладно. Что их жалеть?
Когда пообвыклись в полутьме, в свете сальной свечи увидели все «ордена» и «медали» друг друга. Больше всех шрамов насчитали на теле командира отделения.
— Ох ты ж, ешки-матрешки! — мотнул стриженой головой Куприков. — Где ж это вас, товарищ младший лейтенант?!
— Так я ж, ребятушки, с прошлого лета воюю. Три раза в окружении был, два раза в плену. А ты, Золотарев, у нас как иконостас — весь в картинках!
Бойцы засмеялись и переключились на Золотарева.
— Золотарев, — спросил Нелюбин, глядя на наколки, густо украшавшие грудь, плечи и даже живот и ноги бойца, — а скажи ты мне вот что: ты из каких же чинов будешь? Скокарь, фармазон или карманник?
— А тебе это зачем, младший лейтенант?
— Интересуюсь.
— Как командир? Или как следователь? Чтобы права покачать?
— Да нет. Мы ж сейчас в бане. Какой я тебе командир, когда голый перед тобой стою? Я тебя спрашиваю как товарищ товарища.
— А ты мне, младшой, товарищ? — И на губе Золотарева окурком повисла ухмылка прежнего блатаря.
— Выходит, товарищ. Война ж не выбирает ни по росту, ни по масти кого с кем в окоп сунуть. С кем попал, того и нюхай. Тут уж так тем рогом чешись, которым достанешь.
Бойцы засмеялись.
— Моя лекция слишком дорого стоит, — кряхтел Золотарев, потряхивая над собой можжевеловым веником и поблескивая своими синими «латами». Парился он со знанием дела. Золотарев взглянул на Нелюбина, и глаза его потеплели.
— Давай, командир, я лучше тебя попарю хорошенько. А мое прошлое тебе ни к чему.
От такой услуги грех было отказываться. Нелюбин забрался под закопченный полок, лег на доски полка, растянулся.
Золотарев хлестал и припаривал его пахучим лесным веником, разгонял по бане горячий дух, так что от него шарахались стоявшие сзади, сам крякал от удовольствия и приговаривал:
— Командир-то у нас, братва, худой, как зимовалая лягушка. А злой! Не даст он нам спуску! Эх, повезло нам с командиром!
Но предыдущие слова Нелюбина, видать, все же задели Золотарева за живое. И артистическая натура блатаря, почувствовав благодатную атмосферу внезапно возникшей публики, не могла не отозваться. Выхлестав можжевеловым веником Нелюбина, Золотарев окатил его водой из ведра и, выждав минуту, кинулся рассказывать бойцам, как в тридцать шестом удачно «скоканул» в одну профессорскую квартирку в Ленинграде и как «шикарно» погулял в своем «кодле» с Любочкой, как потом попал на вокзале в Москве и три года «продавал кубометры» на лесоповале в Карелии.
— Где ж твоя Любка, скокарь? — посмеивался, слушая хвастливую и путаную повесть своего бойца, Нелюбин.
— Любка? — весело засмеялся Золотарев. — А кто ж ее знает, где она. С кем-нибудь из корешей. Она ж у меня была штатная.
— Как это? Она тебе что, не жена разве? — снова полюбопытствовал Нелюбин. Остальные бойцы помалкивали. Только слушали. Но слушали внимательно.
— Жена. Но — штатная. Я ж говорю.
— Штатная… Казенная, что ли?
— Если рассудить по-вашему, по фраерскому закону, то вроде того. — И Золотарев пропел вихляющимся голосом:
— Закон у нас, младшой, такой. Баба — не пайка. Это пайка священна и неприкосновенна. За чужую пайку на любой правилке приговор один — заточка под ребро. А баба… Сегодня она твоя, а завтра ею кореш твой владеет, как своей. А там, глядишь, ветер переменился, ты откинулся, кореш по новой пошел, и — опять она твоя, на все готовая…
— Тьфу! — выругался в сердцах Нелюбин. — Что ж это за закон такой!
— Наш закон.
— Воровской, что ль?
— По пыльной доро-огя, под строгим конво-оям…
Несколько дней спустя, когда обоз входил в лес, Нелюбин заметил, как к Золотареву подошел один из танкистов и завел разговор. Он догнал их, прислушался.
— Ты, Золотарев, особо тут не блатуй, — говорил танкист. — Тут тебе не воровской шалман. Курсант — человек суровый. Но справедливый. Если ты еще на него рыпнешься, получишь штык под ребра.
— Да что вы, ребята! Что вы! Вы меня неправильно поняли…
— Правильно мы тебя поняли. Правильно.
Некоторое время шли молча.
— Я тебя предупредил. — И танкист похлопал Золотарева по плечу. — Пиджак у тебя, Золотарев, стильный. У меня на гражданке такого не было.
— А кем ты был на гражданке? — делая вид, что принимает шутку танкиста за чистую монету, спросил Золотарев.
— Следователем прокуратуры. По особо важным делам.
— Ой, паря, туфту лепишь! Ой, лепила! Если б ты был следователем, то в танке бы простым стрелком не сидел. В других бы войсках припухал. Где тушенку в кашу погуще кладут и марухами в землянках пахнет, а не портянками Дюбина. Ой, за фраера меня покнацал!
Танкист посмеялся вместе с Золотаревым, потер подбородок и сказал:
— Так ты, я думаю, понял, что и мы тут все фраера битые.
— Ну да!
Летчик некоторое время шел, держась бледной рукой за тележную лестницу. Но вскоре рука его стала соскальзывать вниз, и Воронцов подхватил его и окликнул Степана, чтобы тот помог ему положить лейтенанта на повозку.
— Где Калюжный? — спросил лейтенант.
— Калюжный в охранении.
— Он должен быть здесь. Кто отдал приказ послать его в охранение?
— Я. — Воронцов подоткнул под ноги лейтенанта край серо-зеленой немецкой шинели, которой был укрыт летчик. — Во взводе приказы отдаю я. Предлагаю вам усвоить это обстоятельство как необходимую неизбежность и больше к этому не возвращаться.
Лейтенант устало прикрыл глаза, и вскоре голова его в плотном кожаном шлеме, из-под которого виднелась белая полоска бинта, заколыхалась, как у ребенка, уснувшего на родительском плече. Летчик не
