У чёрного моря

Верю, что вы разовьёте работу с такой же энергией, с какой Вы призывали к мести за погибших, на оказание материальной и правовой помощи оставшимся в живых

...Желаю здоровья!”

Из ответного письма И. Эренбурга от 14 июня 1944 г.: “Дорогой Константин Михайлович! ...В настоящее время Антифашистский Еврейский Комитет предпринимает шаги для оказания помощи и в ближайшие дни в Одессу будут направлены партия одежды и деньги...”

Гродский - Эренбургу 24 марта 1945 г.: “Высокочтимый и глубокоуважаемый Илья Григорьевич!

...До сих пор никто из вернувшихся нищих из гетто... а равно и крайне нуждающиеся реэвакуированные евреи никакой помощи не получили. Не желая Вас огорчать, я Вам больше не писал, ибо понимал, что это от Вас не зависит...

Сегодня мне стало известно, что Одесский Горисполком пошлёт Вам приглашение посетить Одессу 10 апреля - в день годовщины освобождения г. Одессы от оккупантов. Мне представится возможность Вам лично вручить собранный мною архив приказов оккупационных властей об евреях... Смогу Вам представить... уцелевших в гетто, которые в личной беседе дадут материал о гибели до 80000 евреев- одесситов.Это письмо Вам вручит студентка медицинского института Белла Шнапек... прошедшая через горнило страданий и уцелевшая. По общему отзыву эта юная девушка вела себя гордо, честно и мужественно, чем заслуживает честь быть Вами принятой...

Если Вы захотите в Одессе прожить не в гостиничной обстановке, а в прекрасной квартире, уюте, заботе и любви, то я и моя жена сочтём за честь принять Вас у себя дома...

Крепко жму Вашу руку”.

Б. Шнапек: “Константин Михайлович в период оккупации записывал события страшных дней... Перед моей поездкой с больной тётей в Москву Константин Михайлович попросил к нему зайти. Свои рукописи-воспоминания только мне доверил передать И. Г. Эренбургу. Как зеницу ока берегла их и сопроводительное письмо.

...Был апрель 1945 г. Москва была затемнена. Илья Григорьевич... узнав о моём пребывании в гетто, попросил подробно рассказать об этом... Эренбург выглядел уставшим и удручённым. Я обратилась за помощью бывшим узникам гетто г. Одессы. Илья Григорьевич был членом Антифашистского комитета. С сожалением ответил о невозможности такого акта, т.к. комитет не благотворительная организация, а общественная. Он сообщил мне о своих мытарствах в деле прописки удочерённой еврейской девочки из Польши. Причина удручённости Эренбурга определилась спустя несколько дней, когда в статье “Известий” обрушились на него, обвиняя в космополитизме.

Илья Григорьевич предложил обратиться к Михоэлсу - председателю антифашистского комитета... Тепло, исходящее от этого Человека, окрылило меня. Он прервал совещание, очень приветливо встретил и подробно интересовался жизнью во время оккупации. Подтвердил о невозможности оказать материальную помощь одесситам... Михоэлс интересовался моей учёбой, достал необходимые книги. Пригласил на спектакль “Тевье-молочник” с его участием, привёз к себе домой, познакомил с членами семьи...”

Ничего они уже не могли, прославленные евреи, когда гитлеровскую эстафету по окончании войны подхватывал Сталин. Они не могли, а Гродский подавно. Его спасительная работа окончилась. Он и умер через несколько лет после войны. Жена Надежда Абрамовна пережила его надолго, ныне и её нет. Детей у Гродских не было. Кто вспомнит о них сейчас? Белла Шнапек в Ашдоде?

35. ОДЕССА-2002

Я всё-таки добрался до Одессы.

Говорили: визу для поездки на Украину выстаивают в очереди полдня; приезд надо регистрировать, опять очередь и волокита, гасимые взяткой, а её давать - подставиться в уголовники. Без взятки, говорили, шагу не ступить: знакомому художнику собственные картины на официальную выставку мешали ввезти, мзду вымогали; где-то таможенник, не трудясь даже придраться, попросту сказал приезжему: “Дайте! У меня семья...”

Говорили: на улицах грабят; и указывали точные факты. Говорили: в поезде бери отдельное купе и запирайся на ночь. И грязь в поездах, и туалеты воняют. В самолётах та же вонь, и трясётся старенький ТУ, дребезжит... Кроме того, вспомни, говорили, украинские ракетчики недавно просто тюкнули над собой самолёт с сотней пассажиров.

- Как ты там будешь без тёплой одежды? - спрашивали сочувственники. - Конец октября, шутка ли? Снег может выпасть. Бери меховые сапоги. И воды горячей нет, и холодная с перебоями, и электричество вырубается, люди в лифте застревают на пять часов... Еды набери с собой, там отрава - мясо химией напичкано, сальмонелла, ботулизм, коньяк поддельный, в воде холера, в воздухе радиация...

А заболевшему - каюк. В страховке (принудительной - Украине лишь бы выдрать из гостя сколько-то долларов) только и обещается, что немедленная помощь в “экстренных случаях”, вроде перевязки, а если серьёзно лечить - то “вопрос будет рассмотрен дополнительно”. Читай: ждать нечего; проблема: как похоронят.

Говорили, говорили, пугали, отваживали... А я, и без того ошарашенный печальным опытом троекратного провала поездки на Украину по разным нелепым причинам, теперь так трясся в ожидании очередного срыва, что и витающую в воздухе угрозу войны с Ираком ощущал не как смерть и жуть, а только: не смогу уехать.

Страхи.

В последний момент, по дороге в аэропорт, в автобусе объявился добрый знакомый и поведал, как его обыскивали украинские таможенники, чтобы проконтролировать ввозимые доллары, так что укажи, советовал он, в декларации наличие валюты точнейше. “Ты деньги как везёшь? - заботливо спрашивал он. - Надо в носке со специальным карманчиком”. А у меня ни носка того, ни кошелька нательного, какие носят под бельём, и надо в самолёте (где? в грязном туалете запершись?) пересчитать доллары, поскольку мне кое-кто поручал передать бедствующим украинским ближним конвертики с зелёненькими десятками- двадцатками, и я их совал в сумку, не глядя.

Всё или почти всё вышло по-другому. Никаких очередей ни за визой, ни за билетом. Самолёт дешёвой компании “Аэросвит” был новый “Боинг”, сверкал стерильно и летел, как по рельсам катил, ни дребезга. Ловкие и красивые стюарды толкали по проходу тележку с таким набором дармового питья, что, ошалев от бесплатности коньяка, я выбрал себе минеральную воду. Туалет был чист, исправен, и пахло дезодорантами. Но и в такой утайке разыгрывать Скупого рыцаря, перебирающего деньги, душа брезговала; я пересчитал свои запасы на месте, в салоне и потом, уже в Одесском аэропорту дотошно указал в декларации, согласно требованиям её разделов, контролируемое при ввозе добро: тысячу девятьсот тридцать шесть долларов, печатные издания - две книги, электронные приборы - диктофон.

Чернобровая дивчина в ладном кителе таможни, наверно, тешась моей наивностью, книги и диктофон просто вычеркнула как недостойную мелочь, по цифре долларов только скользнула глазом, чарующим, но и дежурным, пересчитывать их она, похоже, не собиралась. И вышел я в чистое бабьелетнее одесское утро, в заждавшиеся объятия родни, прореженной за годы разлуки сквозняками эмиграции и, страшней того, смертями - воспоминания мяли сердце, корёжа душу и одновременно множа радость встречи. И в машине, утомлённой долгим опытом лет и дорог, покатили мы в Одессу двадцать первого столетия, 60 лет после моего детства и после войны.

Тот город полувековой давности растаял, как имперский Рим, Китеж-градом ушёл в легенды, в книги, ТВ и Интернетом затоптанные: как ни трудились Жаботинский, Паустовский, Бабель с Ильфом, Куприн с Катаевым - пропала экзотическая Одесса, затерялась в чужбинах. Только вспыхивают там-сям искры