источником новых терзаний, порой оборачивавшихся вспышкой неприязни к Люции. Бунт раненой души, гнев, насмешка все явственней прорывались наружу. Стальная воля Вальдемара подавляла эти чувства, но майорат понимал, — что когда-нибудь они могут найти выход в яростной вспышке.
Неосознанно держась ближе к деревьям, он неспешно шагал по заснеженным улицам Уяздовских аллей. Поблизости от Лазенок он присел на скамейку и задумался. И тут же на него нахлынули воспоминания…
Он вздрогнул, перед глазами встал такой же снежный, но гораздо более теплый мартовский вечер. Фонари светят меж деревьев, Вальдемар стоит здесь же, в аллеях, словно уносимый вдаль прекрасной музыкой, охваченный небывалым блаженством…
Снег сыплет сонно, редкие снежинки тают на меховой шапочке сидящей напротив него девушки. Они едут, в открытом ландо. С ними старушка, не отрывающая взгляда от улицы, — а они неотрывно смотрят в глаза друг другу, испытывая неземное упоение, от которого несказанно кружится голова. Ландо плывет, словно на лебединых крыльях, ритмичный стук копыт по деревянной мостовой звучит дивной мелодией, уносящей их в бесконечность. Вальдемар снял с рук любимой варежки и нежно сжимает ее ладони, а ее глаза сияют, отражая свет фонарей, — влюбленная, преданная ему всецело, единственная.
Они едут и едут посреди ангельской тишины и молчат, лишь сердца их беседуют немо, а снег все гуще, сияет, словно на землю сыплются осколки звезд, тает на ее щеках, и она сама становится звездой, чудесной, ясной, сияющей…
О, воспоминания о неземном счастье! О, золотые сны…
Майорат открыл глаза. Неустанно сыплет снег, тот самый снег, вокруг стоят деревья, те самые деревья, но чудесный сон минул. Фонари светят, как встарь, звенят колокольчики под дугой, скрипят по снегу полозья, но видение развеялось, оставив черную точку.
Вальдемар вздрогнул, поднялся со скамейки и неспешно направился в сторону города, сгорбившись, как будто на плечи легла невыносимая тяжесть. Руки в карманах он сжал в кулаки до боли…
XXVIII
На площади Трех Крестов Вальдемар вдруг остановился. В проезжавших поодаль изящных санках он увидел Богдана с очень красивой дамой — и узнал в ней известную прима-балерину.
Богдан, в лихо сдвинутой набок тюленьей шапке, склонившись к уху своей спутницы, что-то говорил ей, живо, воодушевленно жестикулируя. Глаза его сияли. Он был столь увлечен своим балетным чудом, что не видел ничего вокруг.
Санки, скрипя полозьями по снегу, звеня бубенцами, проехали мимо, сытые кони, покрытые свисавшими до самой земли сетками, уносили их вдаль. Подковы гремели по брусчатке, высекая искры.
— Спешит жить в столице, — усмехнулся майорат.
И вспомнил собственную молодость, столь же буйную и азартную.
— Интересно, куда они едут? — встревожился вдруг майорат.
Он махнул проезжавшему мимо лихачу и велел следовать за санями Богдана. Чуть наклонившись, из- за спины извозчика, он хорошо видел парочку. Головы их были склонены друг к другу.
Санки остановились перед известным кабаре. Майорат приказал своему извозчику ехать медленнее. Неспешно миновал Богдана.
Тот как раз помогал даме выйти из саней — и оба прошли в здание мимо согнувшегося в поклоне швейцара. Извозчик Богдана, явно не получивший платы, остался перед входом. Майорат слышал еще, как он пожаловался стоявшим здесь же собратьям:
— Придется торчать тут до утра, пока барин не вернется. Ох, не дадут человеку выспаться… И извозчик стал поудобнее устраиваться в санках, кутая ноги меховой полостью. Майорат поехал дальше… В ярко освещенном зале на эстраде пела куплеты молодая немка. Облегающее платье, расшитое стразами, доходило до колен — а ниже ноги окутывала волна кружев. Ее движения и выражение лица были весьма циничными, как и песенка. Сильно накрашенные губы то и дело раздвигались в заученной улыбке, обнажавшей белоснежные зубы.
Богдан уселся со своей спутницей возле самой эстрады. К ним тут же подсели двое знакомых юнцов, завсегдатаев театральных кулис.
В одной из боковых лож, скрытый занавеской, сидел Вальдемар Михоровский и наблюдал за кузеном. Он видел разгоряченного Богдана, как на ладони, видел его даму, но с занятого им места не мог расслышать — единого слова. Порой только до него долетал общий хохот, вызванный какой-то шуткой. Прекрасная дама то кокетливо сверкала глазами, то делала невинную мину, а Богдан смотрел на нее взглядом опытного обольстителя.
Немка на эстраде кружилась так, что кружева взлетали вверх, обнажая ноги до колея.
Один из мужчин, сидевших за столиком неподалеку от ложи, сказал своему спутнику:
— Вы только посмотрите, как эта германская свинка заголяется…
— И за что ей так хлопают? — удивился другой, глядя на кланявшуюся шансонетку. — Голос у нее тяжелый, как крестьянская колбаса с горохом…
— Зато формы словно из мрамора — ноги, бюст…
— Какой там мрамор! Простой камень, только подкрашенный и побеленный! Да нет, жаба, сущая жаба, это вам не венгерка…
На эстраду выбежали пять полуголых девушек, выбрасывая ноги в канкане.
— Посмотрите, выставка женщинятины…
— Чего?
— Ну, есть телятина, гусятина, а это — женщинятина. Голое мясо. Как на витрине. Но знатоков тут изрядно, взгляните хотя бы на молодого Михоровского…
Майорат вздрогнул — но соседи, разумеется, смотрели не на него, а на Богдана, пожиравшего взором ножки танцовщиц.
— Видите? Одну уже ангажировал, но облизывается и на всех остальных… Ничего, скоро обожжет крылышки…
— Думаете? Вряд ли.
— Многие мотыльки, порхавшие над такими цветочками, обжигали крылышки…
— У этого — порода! Возьмите глембовического майората — какой повеса был в молодости. И до сих пор хоть куда.
— Говорят, майорат собирается жениться на кузине. Но пока он женится, этот молокосос пустит на ветер половину состояния…
— Да, я слышал, что майорат его опекает. Плохо, должно быть, опекает, если юнец только и делает, что увивается за балеринами…
Вальдемар вдруг испугался, что его заметят, и отодвинулся в глубь ложи.
Танцовщиц на эстраде сменил певец, а на смену ему появился рослый негр и, вскрикивая голосом петуха, которого режут, показывал фокусы.
Зал был полон табачного дыма. Повсюду звучала веселая болтовня, слышались шутки, громкий смех, шампанское лилось рекой. Какой-то юнец расхаживал меж столиками с корзиной цветов, ухитряясь продавать их исключительно там, где платили щедро, не чинясь. Богдан купил у него огромный букет роз, грациозным жестом положил перед своей дамой.
Вальдемар думал: «Такое неизбежно. Некий закоулок человеческой натуры всегда содержит в себе миазмы разврата. Только у одних этот уголок никогда не пробуждается к жизни, охраняемый волей и чувством долга, и потому не способен отравить организм. Но у других из-за моральной ущербности яд прорывается в кровь… И любое развлечение, если вдуматься, становится преддверием разврата и распущенности — правда, многие так и не переступают рокового порога, к чести своей чести.
Вдруг его внимание привлек тихий разговор за соседним столиком.
— Ого! Вот она, кровь Михоровских! Наш петушок размахивает крылышками! Смотрите: явно назревает скандал…
