Он огляделся, и, видя, что второй двери в будуаре нет, спрятался за китайской ширмой. Вошел лакей:
— Пани баронесса просит пройти в зал.
— Вот оно! — шепнул Богдан.
Люция молчала.
— Что сказать пани баронессе? — спросил лакей.
— Что поручение ты выполнил. Иди.
Когда дверь закрылась за лакеем, Богдан выглянул из-за ширмы:
— Что ты хочешь делать, кузина?
— Мне нездоровится. Идите, пожалуйста.
— Понятно, — усмехнулся Богдан и вышел.
Бледная, взволнованная Люция, нервно улыбаясь, подошла к зеркалу. Она не спеша сняла платье, расплела косу, надела белый пеньюар и легла на диван. Вошла служанка и удивленно уставилась на нее. Люция сказала:
— Я нездорова. Никого не принимаю.
Через четверть часа, шелестя шелками, вбежала пани Идалия:
— Что ты вытворяешь? Новый розыгрыш?
Люция, положив руку под голову, спокойно смотрела на изумленную мать:
— Никакого розыгрыша.
— Ты не одета?! А как же прием?
— Я не пойду.
— Что-о?
— Я сегодня никуда не выйду.
— Что такое? — взорвалась баронесса. — Опять истерики? Вечные скандалы! Ты с ума сошла!
Из ее уст вырвался поток злых и обиженных слов — польские вперемежку с французскими. Но Люция словно оглохла. Она спокойно смотрела в окно, лишь губы ее порой вздрагивали. Излив гнев, баронесса принялась просить, умолять. Все было напрасно. Люция отвечала коротко:
— Сегодня я никуда не выйду.
— Что ты делаешь? Князь Зигфрид пришел просить твоей, руки. Я сказала ему, что ты скоро выйдешь… Он ждет в зале! Истеричка…
— Вот с этого и следовало начинать, мама, — спокойно сказала Люция, вставая. — С предложения. Я все знаю о вашем заговоре. И даю князю ответ своим поступком. Не хочу видеть его, не хочу знать.
Баронессу прямо-таки затрясло:
— Глупая девчонка! Подумай, что ты делаешь! Ты нанесешь ему смертельную обиду, и второго такого случая никогда больше не представится! Боже, какой это джентльмен, какая прекрасная партия!
— Не хочу видеть его, не хочу знать, — повторила весталка.
— Но почему?
Люция промолчала.
Баронесса рассмеялась:
— А, старая песня… «Я его не люблю»…
Молчание.
Разозленная пани Идалия выбежала из комнаты.
Пока она дошла до зала, ее хмурое лицо постепенно разгладилось. К князю она подошла, улыбаясь прямо-таки очаровательно:
— Немного терпения, дорогой князь. Девочка немного нездорова. Мигрень, совершенна неожиданно… Чуточку разыгрались нервы, знаете ли?
Князь, элегантно склонившись вперед, сунул большой палец левой руки в карман жилета, блеснул стеклами пенсне, правой ладонью погладил солидных размеров; лысину, поблескивающую среди крашеных волос.
— Собственно, я ожидал… — начал он.
Но баронесса быстро прервала его:
— Вы знаете, я даже не успела рассказать ей о этом счастье… и понизила голос:
— Нужно подождать, быть может, потом удастся ее уговорить…
— Гм… — буркнул князь, с сомнением качая головой.
Богдан, ставший свидетелем этого разговора, посмеивался под нос.
XXVII
Первый снежок, белоснежный, чистый, покрыл варшавские улицы. Город казался тихим, преображенным. Белый бархат лег на крыши, задрапировал окна, кружевами повис на голых ветвях деревьев, расстелил на улицах свои покрывала, уже испачканные подошвами и колесами. Мороз насыщал воздух множеством крохотных, искрящихся в солнечных лучах снежинок, словно кто-то разбил на мелкие осколочки огромный брильянт, В свете электрических фонарей клубы морозного тумана стеклисто поблескивали.
На улицах разноголосо заливались колокольчики саней. Изящные экипажи пролетали по улицам, кони, покрытые расшитыми золотом сетками, украшенные страусовыми перьями, султанами, лисьими хвостами, гордо выбрасывали ноги.
Вечером становилось еще оживленнее. По середине улицы летели лихачи и частные экипажи, отвозя в театры закутанных в меха дам. Скрипели полозьями закрытые кареты, неслись беговые санки. Неспешно про-; гуливались прохожие, весело болтая, разглядывая проезжавшие экипажи, и над их головами поднимался пар от дыхания. Большие, ярко освещенные окна магазинов и гирлянды фонарей, обозначавших вход в кондитерские и торговые дома, отбрасывали на снег яркое сияние. Множество разноцветных лампочек ярко светилось над фасадами театров.
В Уяздовских аллеях не было такой сутолоки. Среди прохожих медленно шагал Вальдемар Михоровский, и перед глазами его огненными буквами прыгали слова:
«Люция меня любит».
Теперь он не сомневался в том, что когда-то лишь смутно чувствовал.
После отказа князю Зигфриду Люция не скрывала уже своих чувств к Валъдемару столь старательно, как прежде. И повсюду разлетелась глухая молва…
Где бы ни появлялся Вальдемар, все взгляды обращались к нему — и среди них Михоровский сердцем и душой ощущал робкий, умоляющий взгляд Люции, Этот взгляд преследовал его, проникал в душу, оплетал то ли липкой паутиной, то ли неким мраком. Вальдемар знал, что никогда не сумеет ответить на ее чувства, — но не мог разорвать эти невидимые сети, не мог забыть о них, исподволь вторгавшихся в его сердце.
Но сердце молчало, погрузившись в болезненную летаргию, не отвечая на молящий зов, тревоживший, но не пробуждавший ответного порыва. В душе майората существовала некая святыня, заставлявшая его оставаться глухим к песне любви, приходившей извне. Жертвенный, огонь неугасимо пылал на алтаре из увядших цветов, алтаре прошлого. И высохшие лилии по-прежнему источали тонкий аромат, и благовонный дым миражей былого витал в воздухе…
И ни одна искорка не светилась в пепле. В часовне его любви звучал лишь шепот милых уст покойной хозяйки святилища, смутно белела в таинственных тенях ее фигурка…
И плывшие бурным потоком новые впечатления, чувства и встречи не могли затуманить образ, не повинующийся неумолимому бегу времени…
А потому Вальдемар не мог ответить на экзальтированную любовь Люции и не старался этого сделать. Любая попытка пойти ей навстречу казалась Вальдемару святотатством. Но в сердце его жила глубокая жалость к Люции, Вальдемар сочувствовал ей, словно сестре. Он сделал бы все, чтобы спасти ее, но знал наперед, что все его усилия пойдут прахом. Он давно понял скрытые намерения деда; и это стало
