— Тебе придется еще разок послужить мне, дорогой…
Опустил «канат» по ту сторону забора, стал спускаться вниз… Когда он был на середине, сук все-таки сломался, и Богдан полетел на землю, растянувшись во весь рост. Его «канат» вместе с длинным обломком дерева свалился сверху прямо на него. Отбросив его, Богдан усмехнулся:
— Сломался все-таки? Поздно…
Вскочил и широкими шагами направился к выходу, насвистывая мелодию из оперетты.
Возле пристани он столкнулся с ловчим. Увидев его, ловчий онемел от изумления.
Богдан взглянул на заспанного стража и резко бросил:
— Спишь, как суслик, дозваться нельзя! Так можно всех рогачей перестрелять, а ты и не проснешься!
Ловчий удивленно уставился на него:
— Как же вы вошли, паныч? Ключ от ворот у меня…
— Как захотел, так и вошел. Давай лодку.
Ловчий поспешно принялся отвязывать лодку, рассуждая про себя, что молодой пан вовсе не сгинул, как болтали в замке, а ночевал в загоне, чтобы проконтролировать караульщиков.
Богдан уже привел одежду в порядок, и ничто в его виде не возбуждало подозрений — разве что через лоб тянулась длинная царапина, но юноша успел прикрыть ее английским кепи.
XXV
— Куда ты ездил ночью? — спросил майорат Богдана.
— Так, проехаться… помечтать…
— Ты упал с коня, — спокойно констатировал майорат.
— Ну да. Сбросила меня эта бестия. Впрочем, я в претензии… Вы позволите мне взять араба и сегодня.
— Когда?
— Прямо сейчас. Поеду посмотрю, как там копают картошку.
— А спать не будешь?
— Нет. Пора и за работу. Майорат усмехнулся:
— Рамзес — норовистый конь…
— Я с ним справлюсь.
— Не сомневаюсь. Но ты его не получишь. Богдан смутился:
— Почему?
— Потому что в Глембовичах ты не гость, а практикант, значит, должен жить так, как они. Каждому и них определен для работы конь. Тебе тоже. И исключений я для тебя делать не могу.
— Я же его не запалю, — зло буркнул Богдан.
— Не в этом дело. Юноша стоял перед майоратом, губы у него дрожали Вдруг он спросил:
— Я ваш кузен или нет?
— Разумеется. Ты даже еще и Михоровский…
— Значит, для меня можно сделать… исключение.
— Нет, дорогой мой! Ты не только мой кузен — ты еще и работаешь у меня по найму. И потому я не могу, делать исключения ради фамилии, которую ты носишь…
Вальдемар говорил совершенно спокойно, но глаза Богдана пылали гневом:
— Да уж… Будь у меня миллионы…
— Будь у тебя миллионы, — холодно сказал Вальдемар, подчеркивая аждое слово, — ты бы ничуть не заинтересовал меня. Понимаешь?
— Это что, милостыня? Милость вельможного пана? — крикнул Богдан, не помня себя от злости.
Вальдемар смотрел на него, слегка улыбаясь. Потом сказал:
— Мальчик, иди спать, от всей души советую…
Богдан помолчал, тяжко дыша, словно подыскивая способ должным образом выразить свой гнев, потом повернулся и молча ыбежал из комнаты.
Вскоре он неожиданно вернулся. Выглядел теперь спокойным и печальным.
— Дядя… — произнес он, опустив голову, — скажи слугам, чтобы они больше не называли меня ни панычем, ни вельможным паном. Я платный практикант, пан Михоровский — вот и все.
Вальдемар едва удержался от смеха, но сохранил на лице серьезность и сказал:
— Ты совершенно прав. Но тебе придется самому сказать это слугам, я такими мелочами не занимаюсь.
Богдан заколебался:
— Для меня это будет немного… трудно.
— Зато так будет лучше. Ты сам, по собственной инициативе, запретишь им чересчур навеличивать тебя…
Богдан вышел в глубокой задумчивости.
И каждому, кто в тот день имел неосторожность назвать его «панычем» или «вельможным паном», он, наливаясь гневом, бросал:
— Никакой я вам не паныч и не вельможный пан! Я просто пан Михоровский, практикант! Запомнили?
Слуги, услышав такое от него, несказанно удивлялись и шептались потом меж собой:
— Ох, горяч! Сразу видно: такой же пан, как наш майорат!
Богдан стал гораздо серьезнее, больше души отдавая, порученным ему делам. Он часто подолгу вел с майоратом обстоятельные беседы о сельском хозяйстве и административных вопросах. Видно было, что он принуждает себя этим заниматься, — но держаться он старался тик, чтобы не показать этого. Он много читал, поглощая книгу за книгой из глембовической библиотеки, сидя над ними по ночам, а потом погружаясь в мечты и фантазии. Но Вальдемар безжалостно отбирал у него романы, заявляя, что в первую очередь юноша обязан читать труды по экономике и сельскому хозяйству, какими бы скучными они ему ни казались. Никакие возражения не помогали, Вальдемар был неумолим. Кроме того Богдан обязан был посещать все лекции для сельчан. Под его управление перешли народная читальня и сберегательная касса. Эти его занятия Вальдемар контролировал строго, зато предоставил ему полную свободу в отношениях с администрацией, разрешая знакомиться с кем хочет и проводить время по своему усмотрению. Богдан приобрел много друзей — но за свою резкость заработал и врагов. Его открытая манера выражаться, полная неспособность скрывать мысли не всем пришлись по вкусу. Чуя, что граф Гербский относится к нему с большим недоверием, Богдан держался с ним неприязненно. А порой, совершенно того не желая, форменным образом шокировал окружающих. Когда пан Мачей как-то пожаловался при нем на старость и потерю сил, Богдан выпалил:
— Лучше всего вообще не ждать, когда подкрадется старость. Загнать пулю в лоб — и готово! Если бы я писал законы, приказал бы, чтобы всех, кому исполнится семьдесят, отправлять на прогулку в Елисейские поля.
Пан Мачей огорченно, с упреком глянул на него:
— Что за глупости…
— Не беспокойтесь, дедушка: я пока что законов не пишу!
Графу Гербскому Богдан как-то с большим азартом; толковал, что все на свете титулы — совершеннейшая глупость. Главное, по его разумению, — деньги. Если нет денег, никакие титулы не помогут, брюхо все равно не отрастить… Этот намек на объемистое чрево графа неслыханно рассердил последнего.
Граф Доминик поразился:
— Неужели вы искренне верите, что все до одного титулы — купленные?
— Все не все, но порядочно… Вот в княжеский титул я верю — он настоящий, польский, древний, его не купишь. А вот графы и бароны… Если богатый шляхтич такой титул и не купит сам себе за границей, ему
