молнии глаз Богдана:
— Как это? — сказал он спокойнее. — Хотите сказать, вы ни в чем не иноваты?
— Виноват, не отрицаю. Но не разговаривайте со мной таким тоном. И отныне ставьте экономов наблюдать за мужиками. Я решительно отказываюсь этим заниматься.
— Князь поставил вас моим помощником, и я здесь решаю, чем вам заниматься.
— Но к князю меня прислал мой дядя, а он и самому князю не позволил бы так разговаривать с ним. И уж вам тем более…
Произнеся это, Богдан обвернулся и направился в лес, не оглядываясь на Голевича.
С тех пор он занимался лишь административными делами. А на поля шел в свободную минуту, прогулки ради, — и тогда его мысли, не связанные заботами, пускались в безбрежный полет.
XXXII
Богдан, улыбаясь, вышел из канцелярии Голевича, ловко прыгнул в бричку и тронул лошадь. Он ехал в Гулянку, близлежащее имение, чтобы отвезти туда хозяину его, Вырочиньскому, какие-то счета, деньги и письмо от Голевича.
Его радовала предстоящая поездка — возможность проехать несколько верст среди прекрасных волынских пейзажей.
Когда бричка уже катила посреди высоких хлебов, Богдан принялся насвистывать. Взор его радостно скользил по золотой пшенице, по холмам, поросшим кустарником, он был спокоен и весел. Предстоящие несколько часов свободы казались новой эрой в жизни. Богдан погрузился в мечтания, его буйная фантазия устремилась ввысь на крыльях воображения, доводя порой мысли до сущего безумия.
И он был разочарован, когда прекрасное путешествие кончилось, когда бричка подъехала к барскому особняку и Гулянке.
Богдан вошел в сени.
Показался лакей в пышной ливрее, усеянной золотыми пуговицами и пуговичками, сверкающими лампасами и лампасиками, шитьем и галунами.
Богдан посмотрел на него, словно на циркового клоуна — настолько комичной в своей пышности была эта фигура. Чуть не засмеялся во весь голос, но сдержался и спросил:
— Пан дома?
Лакей, ничего не ответив, распахнул перед Богданом дверь в комнаты.
Михоровский вошел в большой кабинет, огляделся — никого.
Бросил шляпу в кресло, прошелся по кабинету, разминая ноги. С любопытством ожидал появления Вырочиньского. Богдан знал о хозяине, что тот богат, горд и весьма проворен в делах, так что ухитрился «сколотить себе состояньице», как об этом туманно выражались гнавшие его.
Кабинет был выдержан в том же стиле, что и ливрея лакея, сверкал мишурным блеском дурного вкуса, чрезмерной роскоши. Поневоле закрадывался вопрос: каковы же были источники этого богатства?
Богдан ждал долго. Нарочно ступал громко, покашливал.
Наконец скрипнула дверь — появился Вырочиньский.
Он был несколько тучен, руки усеяны дорогими перстнями. Спрятав их в карманы, он уставился на Богдана исподлобья.
Михоровский вежливо поклонился и подошел ближе, намереваясь пожать ему руку. Он собирался уже назвать себя, когда звучавший крайне пренебрежительно бас Вырочиньского пригвоздил его к полу:
— Это что, из Яров?
Богдан стиснул зубы. Ему показалось, что его ударили по лицу.
— Из Яров, — ответил он.
— Как зовут? — бросил Вырочиньский, не приближаясь, не вынимая рук из карманов.
— Ми…ровский… — пробормотал Богдан, задыхаясь от гнева.
— Со счетами от Голевича?
— Да.
Вырочиньский протянул руку за бумагами. Богдан долго искал их по карманам — руки его тряслись, кровь бросилась в лицо.
— Живей, живей! — торопил хозяин.
Богдан наконец отыскал бумаги, хотел швырнуть их Вырочиньскому, плюнуть в лицо и немедленно уйти. Но поразительным усилием овладел собой. Именно презрение к хозяину помогло ему успокоиться. Он спокойно вручил бумаги и письмо — и тут же отдёрнул руку, чтобы даже ненароком не коснуться его пальцев.
Вырочиньский заметил это движение, мимолетно глянул на юношу и высокомерно произнес:
— Подождите тут, — и небрежно, но крайне выразительно указал место у порога.
Богдан скрипнул зубами. Но Вырочиньский не видел, как юноша всем телом подался вперед — он уже шел к столу, повернувшись к Богдану спиной. Развалился в удобном кресле, положил ногу на ногу, дорогим ножом для разрезания бумаги не спеша вспорол конверт.
Богдан стоял у порога. Казалось, хозяин забыл о нем.
Лицо юноши пылало, кровь стучала в висках. Он переживал страшную пытку — муки уязвленной гордости. Но утешала ирония, ставшая словно бы сестрой милосердия для раненой души. Богдан поднял голову, смело, вызывающе глянул на пузатого хозяина, развалившегося в кресле. Левой рукой Михоровский крутил пуговку жилета, правой мял перчатки из тонкой кожи, едва не раздирая их.
Ждал, держа себя в руках.
Внезапно Вырочиньский встал — грузно, но довольно быстро. Лицо его исполнилось тревоги, потом расплылось в любезнейшей, почти подобострастной улыбке. Он быстро направился к Богдану, раскрыв объятия:
— Ах! Что я узнал! Мне выпала честь принимать у себя пана Богдана Михоровского? Припадаю к стопам, мое нижайшее почтение! Собственно, молва доносила, что Руслоцк обладает ныне столь славной… фамилией…
Но кто бы мог подумать? Рад приветствовать вельможного пана…
Уронив письмо на пол, он протянул Богдану обе руки.
Богдан отступил на шаг. Его глаза обливали хозяина холодом.
Ладони Вырочиньского гостеприимным жестом тянулись к рукам Богдана. Но Богдан стоял, как статуя, не вымолвив ни слова.
Вырочиньский все понял.
Руки его опустились, лицо стало фиолетовым от прилива крови. Ужасно сконфуженный, он пролепетал, не понимая, что говорит:
— Значит вы — Михоровский… Михоровский… кузен майората Михоровского… кузен… Я и подумать не мог… хоть молва и ходила…
Богдан холодно сказал:
— Жаль, эта же молва не предупредила меня, что Гулянка обладает такой… достопримечательностью, как вы, презирающий людей труда. Но теперь я это знаю. И все дела, какие у меня, как у помощника управляющего, могут с вами быть, я стану решать с помощью почты. Я не посылал бы к вам и простого пастуха. Прощайте.
Слова его падали, как шпицрутены.
Он повернулся и вышел.
Прошло много времени, прежде чем Богдан успокоился — долго еще сыпал проклятьями про себя, а то и вслух, едучи среди полей.
XXXIII
