Осенью в Глембовичи вновь прикатила пани Корнелия Михоровская. Она осыпала майората упреками, ставя ему в вину то, что он сделал Богдана экономом:
— Вот уж никогда не думала, что вы способны так с ним поступить, кузен. Такой нежный мальчик, такой болезненный — и обязан теперь тяжело работать?
Майорат пытался объяснить ей, что Богдан не простой эконом, что он доволен своей работой, судя по его письмам. Но пани Корнелия ничего не желала слушать:
— Разве это занятие для Михоровского?! Боже, если бы это видел мой покойный муж! — вздохнула она. — О, если бы он был жив!
Майорат взорвался:
— Если бы он был жив, Богдан не пришел бы в столь жалкое состояние! Теперь он вынужден работать, потому что жить ему не на что. Он слишком горд, чтобы жить у меня прихлебателем, — и не могу поставить ему этого в упрек! Простите, пани Корнелия, не вы ли сами обвиняли его, что он тратит мои деньги? Совершенно нас не понимаю. Сначала вы отказались от него, а теперь недовольны, когда он зарабатывает на жизнь?
Пани Михоровская смутилась — она сама плохо представляла себе, что хотела услышать от майората и зачем приехала. Тут же принялась прощаться. Майорат сказал напоследок:
— Богдан еще станет человеком. Но, чтобы достичь этого, он должен держаться избранного пути.
Вскоре он решил сам навестить Богдана. Но сначала наехал в Слодковцы. Пани Идалию он там не встретил, — она, проведя лето с отцом и дочерью, вновь уехала за границу, где ее ждали дорогие друзья Барские. Среди аристократов кружил даже слушок, что барон собирается замуж за Барского.
Услышав это, Вальдемар лишь молча пожал плеча Пан Мачей печально кивнул. А Люция сказала: — Что ж, все возможно.
Она смотрела на Вальдемара с немой мольбой словно ища у него утешения в своем сиротстве. Вальдемар старался быть с ней ласковым, и Люция была счастлива.
На этот раз, когда Вальдемар приехал, пан Мач спал, а Люция рисовала в саду. Они уселись в тени апельсинового дерева. Вальдемар курил сигару, Люция растирала краски на палитре. Косы ее были откину за спину, поверх платья она надела большой фартук из черного сатина, как у маляров.
Вальдемар взглянул на ее изящный профиль и мят спросил:
— Люция, почему ты стала одеваться так, словно носишь траур?
Она помолчала, потом ответила:
— Такой уж у меня вкус. К тому же…
— Продолжай.
— К тому же… Что на душе, то и снаружи…
— Значит, ты постоянно пребываешь в печали? Она удивленно, с укором взглянула на него:
— Постоянно…
— Но почему?
— Вальди, ты смеешься надо мной? — спросила она сухо.
Он погасил сигару:
— Ничуть. Мне просто начинает казаться, что Слодковцы вредно на тебя влияют. Тебе нужно уехать.
Люция испуганно уставилась на него:
— Куда?
— Куда угодно. Лишь бы уехать отсюда. Все заботы о дедушке я возьму на себя, а ты с бабушкой Подгорецкой отправляйся в Париж. Ты ведь ее любишь, правда? Она уезжает в Париж на всю зиму и очень хотела бы, чтобы ты поехала с ней.
— Я не поеду, — решительно сказала Люция.
— Даже если тебя попросит дедушка?
— Все равно. Дедушка уже хотел отправить меня за границу с мамой. Год назад. Но я не поехала.
— А если я тебя попрошу?
Люция побледнела, часто-часто заморгала, но все же не смогла остановить навернувшиеся на глаза слезы, и они повисли на длинных ресницах.
Вальдемар склонился к ней, нежно обнял за плечи, притянул к себе. Шепотом повторил:
— А если я тебя попрошу?
— Хочешь от меня избавиться? — всхлипнула Люция, и слезы упали на палитру.
— Ну что ты, Люция! У меня и в мыслях такого не было. Ты мне веришь?
Она внимательно взглянула на него:
— Верю… Вальдемар тихо сказал:
— Значит, поедешь?
— Поеду…
Палитра с громким стуком упала на землю. Люция сидела, напряженно выпрямившись, понурив голову.
Невысказанная радость охватила Вальдемара. Он притянул Люцию ближе, привлек ее головку к себе на плечо и коснулся губами заплаканных глаз. Неземной восторг отхватил Люцию, она словно грезила наяву. Когда горячие губы Вальдемара коснулись ее губ, она готова была от блаженства погрузиться в беспамятство.
Ничего не осталось вокруг, ничего больше не было — только жаркие губы любимого. Весь мир перестал для нее существовать.
Но вдруг могучая, неведомая сила оторвала Вальдемара от девушки. Он задрожал и, страшно побледнев, поцеловал ей руку, избегая встречаться с ней взглядом.
— Прости… — шепнул он вдруг.
Люция, сияющая, как майское солнце, с детской доверчивостью прильнула к плечу майората, спрятала на его груди светловолосую головку и спросила:
— Вальди, почему ты так хочешь, чтобы я уехала?
Вальдемар нежно погладил ее волосы, прошептал изменившимся лицом:
— Забудь об этом… и останься…
Она обвила руками его шею, шептала, не помня себя от сжигающей ее любви:
— Милый мой, единственный, любимый…
Он поцеловал ее в лоб, но уже иначе — словно в прежние времена. Безумие схлынуло.
Вальдемар ласково отстранил ее и встал, в глазах его светилась неуверенность… и словно бы печаль.
— Прогуляемся? — предложил он, хмуря брови.
Люцня ответила влюбленным взглядом, и они гуляли по парку, с трудом принуждая себя разговаривать о будничных делах.
И каждый знал о мучениях другого.
XXXV
Майорат ехал в Руслоцк. На одной из узловых железнодорожных станций он неожиданно столкнулся с четой Понецких. Встреча эта Вальдемара не обрадовала — он умышленно хотел навестить Богдана в отсутствие хозяев, вообще не встречаться с ними. Князь с княгиней, наоборот, обрадовались ему.
Вальдемар тут же спросил о Богдане. Княгиня вы ступила с жалобой, высказанной словно бы шутливо, но так, чтобы майорат сразу почувствовал в ее голосе иронию и яд:
— Ах, пан Богдан! Он законченный социалист…
— Да что вы? — удивился Михоровский.
— О да! Вы и представления не имеете, какие идеи он распространяет в Руслоцке, какие идеи нам подсовывает… Сущий мужикофил!
