— Что? Мотает денежки?
— Я бы сказал, весьма активно. Пьет, играет… — майорат пытливо следил, какое впечатление произведет это известие на Богдана.
Юноша побледнел, показалось даже, что глаза его увлажнились:
— Бедная мама… — прошептал он дрожащими губами. — У нее нас только двое, и оба… непутевые…
Взволнованный Вальдемар обнял его:
— Да разве ты непутевый?
— Это потому, что ты меня спас, дядя… Что же будет с мамой? Теперь мне придется работать побольше, чтобы в случае чего… содержать ее. Виктор опорой ей не послужит, у него нет сердца…
— И совести тоже, — кивнул Вальдемар. — Его ничто и никогда не исправит.
Какое-то время они ехали молча, неожиданно Богдан взял Вальдемара за руку и неуверенно, робко спросил:
— Дядя, а что с Люцией? Могу ли я вас… поздравить?
Вальдемар покраснел, нахмурился:
— А ты… ты бы этого хотел?
Богдан сжал его руку:
— Еще как, дядя! Она достойна быть твоей женой и хозяйкой в Глембовичах. И так любит тебя!
— Ладно, об этом мы поговорим потом… А теперь — о твоей работе и планах на будущее.
XXXVII
В глембовическом замке готовились праздновать Рождество. Пан Мачей приехал вместе с внучкой. По вечерам в огромном зале для приемов толпа детей окружала пышную елку. Это были питомцы приюта и ученики устроенных майоратом школ. Их привозили сюда на нескольких санях. Елка достигала верхушкой высоченного потолка, залитая светом, сверкающая, словно шкатулка с драгоценностями. Люция раздавала подарки. В гладком черном бархатном платье, с единственным украшением — ниткой жемчуга на шее, стройная и гибкая, она казалась жрицей друидов, поклонявшихся некогда деревьям. Копна светлых волос, особенно пышных и золотистых по контрасту с черным бархатом платья, поневоле привлекала взгляд. Вальдемар, неотрывно смотревший на нее, припомнил прозвище, год назад приставшее к ней в Варшаве: весталка…
«Да, в ней и в самом деле есть что-то от весталки, — подумал он. — Ее благородная осанка, красота, серьезность..»
Богдан, приехавший на праздники из Руслоцка, должно быть, увствовал то же самое. Он шепнул майорату:
— Вы знаете, дядя, Люция производит прямо-таки… мистическое впечатление. В ней есть что-то таинственное…
Он внимательно посмотрел на нее, словно врач, потом сказал со странной смесью уверенности и опасений:
— Да, такие женщины бывают либо очень счастливы, либо очень несчастливы. Середина — не для них…
Ощутив неприятный укол в сердце, майорат отошел от него.
Богдан не сводил глаз с Люции. Получившие подарки дети хором пели колядки, потом заиграл замковый оркестр, и начался праздник. За порядком следили мажордом и воспитательницы.
Поздно ночью, перед рождественской мессой, которую должны были служить в замковой часовне, Вальдемар, Люция и Богдан вышли на самый верхний балкон — галерею, выходившую на реку.
Зимняя ночь выдалась теплой и тихой, но пасмурной. Облака укутали небо, грозя новыми снегопадами. Парк спокойно спал под снежным покрывалом. Ели превратились в белоснежные шатры; темные голые клены словно укутались медвежьими шкурами. Пушистый ковер лег на ступенях пристани, белоснежная кайма протянулась по берегам реки — сковывавший ее зеленоватый лед был чисто подметен днем и отсвечивал теперь, как зеркало.
Повсюду сливались в своеобразную гармонию серый и белый цвета. В природе воцарилась белоснежная дремота, безграничная дрема.
Вальдемар с Люцией стояли, опершись на балюстраду, глядя в сторону парка. Казалось, оттуда слышатся звуки старинных мистерий, бесприютные духи скользят меж укутанными снегом деревьями.
Обоим было хорошо, они не хотели прерывать благую тишину ни словом, ни жестом.
Выходя на галерею, Люция накинула на голову светло-голубую газовую вуаль, почти скрывшую теперь ее лицо, — только глаза лучисто сверкали, словно яркие звезды, чей свет пробивался сквозь мглистые облака.
Богдан, чувствуязсебя лишним, тихонько удалился.
А они все стояли в молчании.
Первой заговорила Люция, шепнула тихо-тихо, словно боясь разбудить спящую ночь:
— Вальди… красиво, правда?
— Я люблю парк зимой. И эту галерею.
— Да, ты часто бываешь здесь один…
— Один? Нет. Со мной мысли… и воспоминания… Люция невольно вздрогнула.
— Тебе холодно? — спросил Вальдемар. — Подожди минутку…
Он ушел и вскоре вернулся с меховой шубой, накинул ее на плечи Люции. Люция всем телом прильнула к нему, сияние ее глаз приводило Вальдемара в трепет, тепло девичьего тела сводило с ума. Он едва сдерживался, чтобы не заключить девушку в крепкие объятия. Изо всех сил старался взять себя в руки, но Люция все теснее прижималась к нему:
— Вальди…
Вальдемар содрогнулся: шепот ее казался странным, словно не уста говорили, а вещала ее потаенная сущность, ее сердце.
Майорат понимал, что объяснение неизбежно.
Вот-вот должен был прозвучать приговор.
Вальдемар боялся пошевелиться, вздохнуть.
— Вальди… — повторила девушка.
Но теперь ее шепот уже не казался порождением сна или грезы.
Он звучал ожидающе.
Вальдемар ощутил ярость и отчаяние.
Нет сил, совершенно нет сил… Каждым мигом молчания он вселяет в сердце девушки несбыточные надежды, с каждым мигом молчания становится все более виновным перед ней, все более подлым…
Рассеять иллюзии! Грубо прогнать миражи!
Сказать правду! Но эта правда, словно бичом, ударит по обоим…
Быть откровенным — как солнечный свет.
Быть смелым — как преступление.
Значит, он должен совершить преступление? Убить эту девушку откровенностью, но спасти собственную правду… или пойти на ложь — из благородства загубить ложью свою бессмертную душу?
Ради жалости?
Ради неизмеримого сочувствия к ней, не имеющего ничего общего с любовью?
Ради смутно колыхнувшегося в крови отголоска былого любовного пожара?
Ради унылых телесных радостей?
Нет, никогда!..
Вальдемар страшным усилием воли изгнал из сердца всякие желания, попытался найти отвагу…
Так и не услышав его голоса, Люция чувствовала, как он трепещет. Склонила голову — и пушистые пряди коснулись его щеки.
