долгие уговоры Богдана совершили переворот в ее душе. Она поняла, что не сможет отдать руку Брохвичу. Ей показалось, что враг, долго и неустанно преследовавший ее, вдруг потерял след, она укрылась за могучей стеной Сомнения, готовая к решительным действиям, стряхнувшая прежнюю апатию и оцепенение. Она дрожала то от страха, то от радости пробуждения. Майорат уже отодвинулся куда-то вдаль, словно мираж в пустыне. Брохвич, хотя Люция видела его каждый день, тоже стал своего рода смутным видением, утонул в хаосе новых открытий, и откровений, гипнотически действовавших на Люцию.
Только Богдан был живым, реальным. Он тиранически воздействовал на Люцию, часто раздражал своей аргументацией, сокрушал волю девушки — но и убеждал…
Люция, испуганная близившимся днем бракосочетания, хваталась за слова и аргументы Богдана, словно за якорь спасения и надежды. А Михоровский становился все смелее, чувствуя свою силу, стал судьей и арбитром в затянувшемся споре.
Люция все же терялась в догадках — что движет Богданом, какие мысли, какие побуждения? Он упорно твердил Люции, что она не имеет права выходить за Брохвича, не любя его, ибо тем самым сделает бедного графа еще несчастнее; что она не любит майората и никогда его не любила; что ее чувства к Вальдемару были не чувствами, какие женщина испытывает к мужчине, а детской жаждой обладания красивой игрушкой; что она любила не реального майората, а существовавший лишь в ее воображении идеал…
Люция, не раз удивлявшаяся меткости суждений Богдана, в глубине души вынуждена была признать, что он прав.
Однажды их разговор протекал особенно бурно. Люция соглашалась с Богданом в том, что с Брохвичем следует порвать, но все еще не готова была признать, что Богдан прав, уверяя ее, будто ее отношение к Вальдемару далеко от истинной женской любви.
— Ты же не знаешь, что происходит в моей душе! — горячо сказала она.
— Знаю, Люция… Твои чувства к нему никак нельзя назвать настоящей, глубокой, великой любовью. Ты не Стефа, по-настоящему любившая его… Попросту ты с детских лет увлеклась блестящим красавцем, словно недоступной игрушкой, холила и лелеяла это увлечение, переросшее в детскую опять-таки жажду обладания. Ты уважала его как общественного деятеля, благородного человека, но это еще не любовь…
— Богдан, смилуйся! Не оскверняй алтаря, на который я столько лет приносила жертвы… которому посвятила сердце свое и душу…
— Но разве это любовь, Люци? Ты несколько лет мечтала о нем…
— Я любила его!
— Нет. Мечтала. В своих детских, а потом и девичьих мечтах ты идеализировала его настолько, что он стал из реального человека вымышленным добрым гением, светочем, мечтой… И с Брохвичем ты обручилась только затем, чтобы подтолкнуть майората к решительным действиям…
Люци опустила глаза, щеки ее горели. Богдан неумолимо продолжал:
— Я не знаю, что и когда произошло меж тобой и майоратом, но уверен: осенью в Глембовичах ты убедилась, что майорат никогда тебя не любил. Я читал в твоем сердце… и в сердце дяди. Сначала я молчал, верил, что онответит на твои чувства и вы будете счастливы. Но потом, когда я узнал, что близится это роковое бракосочетание, терпение мое иссякло, я решился, и ничто уже не могло меня остановить. Я здесь — и я ни за что не позволю тебе убить Брохвича!
— Я хорошо понимаю, что делаю, на что иду…
— Но ты внутренне жаждешь спасения, — прервал ее Богдан.
Люция молчала. Страх, ее возрастала.
— Ты жаждешь спасения, — повторил Богдан. Но знаешь ли ты, кто может тебя спасти?
— Никто не имеет права меня спасать! — выкрикнула она и тут же поняла, что кривит душой.
Богдан порывисто взял ее руки в свои:
— Я имею право… и воспользуюсь им!
— Какое еще право?
— Я люблю тебя!
— Ты? Меня?
— Да.
Они смотрели друг на друга, не в силах перевести дыхание. Богдан был взволнован и смущен, на его худом мужественном лице сменяли друг друга наплывавшие чувства.
Люция, вся дрожа, спросила:
— Чем продиктованы эти слова — жалостью ко мне или стремлением уберечь от неправильного шага?
Михоровский поцеловал ей руку. Когда он заговорил, голос его дрожал:
— Люци, прости мне столь напористое и неожиданное признание. Я давно любил тебя, но до последнего времени плохо разбирался в своих чувствах. Теперь я все для себя решил, и счастье, которое ты видела в браке с майоратом, хочу превратить для тебя в реальность. Ты никогда не любила майората. Вот Вальдемар любил Стефу по-настоящему, это была истинная, непреходящая любовь, оставшаяся святою навсегда. Можешь ли ты сказать то же самое о своих чувствах?
Люция опустила глаза.
Богдан нравился Люции, она попала под его обаяние, и благодарность к нему переросла в ее сердце в любовь.
А он молчал, чувствуя происходивший в ней внутренний перелом. Быть может, и сам переживал последнюю, окончательную перемену.
Прошло не менее часа, прежде чем Люция очнулась от мыслей, вызванных столь неожиданным признанием, настолько, что смогла говорить. Исчезли тоска и укоры совести.
Богдан пробудил ее вопросом:
— Люци, ты не ответила мне. Видишь ли ты разницу меж чувствами Вальдемара к Стефе и твоими чувствами к Вальдемару?
Люция посмотрела ему в глаза:
— Да, Вальдемар любил иначе. Но и я любила… Хорошо, оставим это. Богдан, ты тоже не рассказал мне еще о своих чувствах.
Богдан зарумянился:
— Клянусь, поначалу я ехал сюда, движимый чувствами брата, спешащего спасти сестру… Но едва увидел тебя, в сердце ожила столь долго сдерживаемая любовь. Я люблю тебя, Люци, и потому хочу спасти. Будь благоразумна, откажи Брохвичу. Не делай несчастными и его, и себя.
Люция заломила руки:
— Но как я ему скажу? Как он это вынесет? И все же… отказать ему необходимо.
ХLVII
Граф Брохвич с нетерпением ожидал дня бракосочетания.
Однажды он сидел у себя в кабинете, собираясь навестить невесту. Неожиданно вошел камердинер княгини Подгорецкой, подал ему письмо, небольшой сверток, потом таинственно прошептал:
— Ясновельможный пан граф, у нас какое-то несчастье…
— Что случилось?
— Что-то нехорошее творится с нашей паненкой с того самого дня, как приехал молодой пан Михоровский..
Брохвич невольно вздрогнул — он прекрасно все понимал. Знал, что настал миг, которого он больше всего опасался.
Камердинер продолжал:
— Баронесса часто разговаривает с паном Богданом, а потом плачет и не спит по ночам…
— Довольно! — раздраженно сказал Брохвич. — Можешь идти.
