Возле конюшни неподалеку стоял и ждал ее конюх Федот, чернобородый, в длинной синей рубахе, перехваченной тоненьким ремешком.
– Иль случилось что? – с тревогой спросил он подъезжавшую Мусю.
– Да ничего особенного, – отвечала Муся. – Просто я упала в воду, ну и обсыхала.
– Не ушиблась? – суетился Федот, привязывая коня.
– Пустяки…
– Сестрица на вас гневается. Самая, говорит, кастрация колосков подошла, а она прохлаждается.
– Ее просто завидки берут, что я быстрее работаю.
– А что же это за кастрация такая? Ну, к примеру, жеребца облегчить или там боровка – это я понимаю… Промежности, значит, вычистить. Лишние штуки, извиняюсь, удалить. А здесь колоски. И что у них могут быть за штуки? Я, конечно, извиняюсь… Мудрено…
– Все очень просто – надо пыльники удалить, ну, тычинки, а пестики оставить…
– Гм… значит, и у пашеницы есть тычинки, да ишо и пестик? Скажи на милость, всю жизнь прожил, а вот ни тычинок, ни этого самого… у пашеницы не видал.
– Да поглядите, я вам покажу. И научу, как делать кастрацию.
Муся и Федот подходят к пшеничной делянке. Муся берет колосок и пинцетом начинает отводить ость.
– Вот видите?.. С еле заметной пыльцой – это тычинки. Их удалять надо… Вот так. А этот стволик с рыльцем – пестик. Его оставляют. Понятно?
– Ну-к, дайте я попробую.
Федот робко взял пинцет и неуклюже зажал его толстенными пальцами.
– Да вы не так… Надо чтобы он ходил… Вот так…
Федот опять сжал пинцет, на этот раз с каким-то остервенением стал пырять в колосок, аж вспотел…
– Да вы же не захватываете пыльники, – говорит Муся.
– Нет, милая, знать, мне не дано, – сказал Федот. – Вот жеребца я могу завалить или борова. А здесь не дано.
– Вот смотрите, как я…
– Нет, нет… Да мне и некогда. К Ивану Николаевичу надо. Лошадь просили запречь.
Федот уходит.
Он входит в лабораторный корпус, подходит к дверям кабинета Твердохлебова и казанком указательного пальца осторожно стучит.
– Войдите, – раздался голос Твердохлебова.
Иван Николаевич сидит за столом. Перед ним в пакетиках и вроссыпь образцы семян… На стенах засушенные снопы пшеницы, овса, кукурузы. Стоит микроскоп. Иван Николаевич что-то пишет.
– Я извиняюсь, конечно… Но вы просили лошадь заложить. Дак запрягать?
Федот хочет уйти.
– Федот Ермолаевич, – останавливает его Твердохлебов. – Присядьте на минуту, – указывает он на жесткое кресло.
Федот сел на самый краешек с такой осторожностью, словно это было не кресло, а горячая сковородка.
– Я все хотел спросить у вас, Федот Ермолаевич: случалось в вашей практике, что пшеница не успевала вызревать?
– Всякое было, Иван Николаевич… Мотаешь, мотаешь соплей на кулак, а она возьмет и захолонеет. Я более двадцати лет пашу и сею.
– А не обратили внимания, какие сорта не вызревали?
– Больше всего «полтавка»… и «саратовскую» осень прихватывала. Ломаешь-ломаешь, да так и остаешься с пустым кошелем.
– А ваша «курганская» как себя ведет?
– Красноколоска, что ли? Эта убористая.
– Как вы сказали?
– Приспосабливается то есть… Погоду чует.
– Прекрасно! Вот именно чует.
В дверь с грохотом влетел Смоляков. За ним незаметно проскальзывает Муся, прошла к дальнему шкафу, затаилась там.
– Извини за вторжение… Но собираюсь в Иркутск, завернул попутно. Авось нужен, – сказал Смоляков.
– Нужен, голубчик, нужен. Я как раз к тебе собирался. Вот у него и лошади готовы, – кивает он на
