Так они, распаленные работой и задором, простояли больше часа плечо в плечо, упорно, не сдаваясь друг другу, пока Конкин не остановил молотилку.
– Шабаш! Отдохните малость, а то мотор пережгете.
– Ну, Татьяна, семь потов с меня согнала, – говорил Егор Иванович, вытирая подолом рубахи лицо и шею.
– Небось и вы, Егор Иванович, попотеть нас заставили, – сказала одна из женщин.
– То-то, козы! А то вы нас, стариков, уж в зачет не берете, – ухмыльнулся Конкин.
– Эх, Татьяна, кабы так все время работали! – сказал Егор Иванович.
– Эх, Егор Иванович, кабы все время платили бы…
– Ничего, бабы, ничего. Выправится.
– Ничего, конечно… А то что ж? Вот и мы – ничего, – сказала Татьяна.
И все засмеялись. На току появилась Надя Селина, подошла к Егору Ивановичу, отвела его в сторону.
– Я была на твоем поле, дядя Егор, видела, как Степан навоз возит.
– Ну?
– Сваливает где попало.
– Он что, с ума спятил?
– Все равно, говорит, его разбрасывать по весне.
– Как все равно! Да он до весны-то вымерзнет. Вымоет его – одна труха останется.
– Поди сам с ним поговори.
– Уж я с ним поговорю…
5
Егор Иванович, насупясь, двинулся к полю напрямки, через Воробьиный лог. Даже в логу снег был неглубоким, и черные валы зяблевой вспашки повсюду выпирали из-под жиденького снежного покрывала. На склонах по крутобоким увалам шумели низкорослые дубнячковые заросли. Дубнячок был не выше ковыля – по колено. Но жухлые листья красновато-ржавого цвета громыхали на ветру, словно жестяные банки. «Не дерево, а трава… но поди ж ты, шумит!» – думал Егор Иванович.
На крутом взъеме, под глинистым обрывчиком, из дубнячковых зарослей струился блеклый вялый дымок. «Кабы не загорелось, – подумал Егор Иванович. – Притушить надо». Он поднялся наверх, разбросал небольшую стылую кучку сизого пепла; мелкими блестками сыпанули на снег искорки, запахло вроде бы паленым. Егор Иванович оглядел валенок – не прихватило ли? Валенок был в порядке. На снегу возле ног чернела странная головешка – вроде бы на палку насажено маленькое копыто. Егор Иванович поднял ее – так и есть: копытце. Обуглившаяся ягнячья нога. Ах ты, ягода-малина! Ягнят жгут.
Егор Иванович сунул в карман эту ножку и свернул к лугам, где виднелись камышовые крыши приземистых сараев кошары.
Встретил его старший чабан овцефермы, Богдан. На нем огрубелый, какой-то белесой дубки полушубок.
– Твой полушубок супротив моего не годится, даром что новый. Мой ни ветер, ни дождь не берет, – смеялся Богдан. – А палкой ударь в него – звенит, что твой колокол. Только волков пугать.
– Ты случаем не этим полушубком волков пугаешь, которые у вас ягнят таскают? – ехидно спросил Егор Иванович.
– Этим полушубком! Вчерась накрыл одного!.. – обрадовался Богдан. – Ты уже слыхал?
– Желаю послушать.
Сели на бревно возле плетневого овечьего база. Богдан достал кисет, моментально свернул цигарку и чиркнул спичкой; огонек где-то пропал в огромных лапах цвета дубовой коры. «Не руки, а лопаты, – подумал, прикуривая, Егор Иванович. – В таких руках не то что спичку, костер можно уберечь от ветра». По сравнению с жилистой худой шеей Богдана, с угловатым сухощавым лицом и неширокими плечами эти натруженные руки выглядели непомерно большими, – казалось, они принадлежали какому-то великану и были одолжены Богдану на время.
– Дело было не шутейное, – начал свой рассказ чабан. – Повадился к нам волк ходить, каждую ночь следы у база оставляет. И никто выследить его не может. Да какие у нас охранники! Так, приблизительный народ… А ну-ка, думаю, я сам его подкараулю. Взял ружье – и на баз. Сижу на этом самом бревне, курю да с доярками балакаю, они с вечерней дойки возвращались… Здесь их Круглое все перехватывает. Они привыкли. До нас дойдут, останавливаются, как солдаты на линии огня. А там перестрелку полюбовную ведут. Стоят, балакают со мной, ждут Круглова. А ночь темная такая, глаз коли – в двух шагах ничего не увидишь. Вдруг слышу – овцы на мой конец шарахнулись. Уж не волк ли, думаю. Вскочил я да бежать на баз. Пока через плетень перелез, пока овец растолкал, добежал до дальнего плетня, смотрю – так и есть. Задавил волк овцу и убежать успел. Вот, думаю, наглец так наглец. Ведь надо же, почти под носом у меня овцу загрыз. На другой день осмотрел дыру, куда он пролез, и поставил возле нее капкан. А сам спрятался на базу под плетнем. И что ж ты думаешь? Пришел ведь, наглец, и на другую ночь! Но в дыру не полез – капкан учуял. А решился обойти баз от конторы. И людей не побоялся. Идет себе за доярками, как на полюбовное свидание. Они в контору к Круглову, а он на баз через околицу пролез – и к овечкам. Я к околице. Овцы ко мне сгрудились. А он почуял беду – да на плетень. Прыгнет с разбегу, но перепрыгнуть не может. Пока я пробирался к нему сквозь овец, он повернулся – и на меня. Тут я его и вдарил из ружья. Он очумел, видать, бросился в дыру и попал в капкан. Я снял вот этот полушубок, накинул на него, связал ему морду, взвалил его на спину вместе с капканом и принес до конторы. Вошел в контору и говорю так тихонько Круглову: «Данилыч, волк еще четырех овец задавил». Он ажно привстал и закурил от волнения. «Ну, говорит, Богдан, теперь тебе и коровы не хватит расплатиться». А я эдак заглядываю в окно и говорю: «Данилыч, а что это там чернеет у телеги?» Он припал к окну да как крикнет: «Волк!» Схватил топор и бегом. Пока мы вышли с доярками, он его уже убить успел. «Ну, говорит, конец вражине». И вид у него такой довольный. А я посветил фонариком и говорю: «Ишь какой понятливый волк. К телеге привязался. Знал, что
