— Насчет княгини панна Беата правильно говорит. Ненавидящая она стала, да ведь не так уж давно. Раньше-то все по-иному было.
— Меня винить хочешь, Галю.
— Как бы посмела, ясновельможная паненка! Это я по-простому. Жених-то княгинин куда как хорош был. Чем паненке не пара? На мой разум не понять, отчего бы ему отказывать? Князю вмешаться пришлось, чтобы паненку не неволили. А так уж давно бы панна Беата вельможной графиней стала, сама себе хозяйка.
— Сердцу не прикажешь.
— Подождать паненка захотела. Может, кто больше по сердцу придется. Или уж пришелся?
— Полно, Галька, полно. Ни к чему болтовня такая.
Неприметный проулок разворачивается площадью посреди отступивших узеньких, одна к другой прилепившихся каменичек. Как их иначе назовешь: всего-то в три окошка, а этажей тоже три, да под островерхой кровлей одно оконце. Непременно с ящичком для цветов. С кормушкой для птиц. Только створка распахнется — тучи налетят: воркуют, чирикают, иные и песенку споют.
Напротив каменичек — низкая каменная стенка. Не для обороны — для простой ограды. Ворота низкие. Створки дубовые окованные. За стенкой купола. Дымки над домами стоят. К вечеру ветер угомонился. Жильем запахло. Школяры из города возвращаются.
— Узнала, Галю, о том шляхтиче, что лошадь в поводу ведет?
— Вот бы подумать не могла, что паненка на такого глаз положит: и ростом невысок, и спина сутулая, и руки длиннющие, ходит, будто ногу приволакивает.
— Так узнала, нет ли?
— Да никто его, небогу, не знает. Невесть откуда появился, неведомо на что живет. В Академию когда ходит, когда днями дома безвыходно сидит. Книг много читает. Говорить с одними дидаскалами говорит. Простых школяров то ли чурается, то ли опасается.
— А еще что? Не могут люди языков не развязывать.
— Не могут, да уж больно некрасив небога. Беден тоже.
— Как же беден, когда доктор с ним. И отец Паисий.
— Да тут и про отца Паисия никто не знает. Не здешний он. Один гайдук сказал: московский. А там кто их разберет. Монахи по мне все на одно лицо.
— Звать-то шляхтича как?
— Пан Гжегож. Только странность тут такая. Конюхи толковали — а он больше всего около коней время проводить любит, — на «пана Гжегожа» не всегда откликается. Вроде не его это имя, а чужое — прибранное. Иным разом несколько раз повторять приходится, пока поймет, что его зовут.
— Что имя! Фамилии какой?
— А вот фамилии-то и нету! Никто сказать не мог. Надо бы ясновельможной паненке прямо у дяди спросить. Это он разрешил шляхтичу здесь при Академии поселиться.
— Может, и не он.
— Как же! В нашем-то городе да чтоб комар один пролетел без княжьего ведения — не было такого и быть не может.
— Твоя правда.
— А что сама паненка думает? Ведь парой слов с ним перекинулась, что ни что рассмотрела.
— Что тут скажешь. Обиход шляхетский знает. Разговор тоже. По-латыни изъясниться, видно, может. Диковат только. Неприветлив. А может, горе какое на душе — говорить трудно.
— Ну, перед ясновельможной паненкой у кого язык в горле колом не станет! Не видал он в жизни такой красоты да обходительности. Моей паненке королевой бы быть.
— Королевой! А на деле злотого за душой нету. Все от дяди, от его милости. Родителей не стало — одни долги остались.
Повелением государя царя и великого князя всея России Феодора Ивановича поставлен град деревянный на Москве, вокруг всего Посада и слобод. Один конец его от церкви Благовещения на Воронцове, а другой приведен к Семчинскому сельцу, немного пониже; а за Москвою-рекой — един конец напротив того же места, а другой — немного выше Спаса Нового, и за Яузу тоже.
Загорелись в Москве лавки в Китай-городе, и оттого выгорел весь Китай-город — и церкви, и монастыри, везде без остатка. А царь и государь и великий князь Федор Иванович был в ту пору в Пафнутиевом (Боровском) монастыре, и приехал в великой кручине, и народ жалует — утешает и льготу дает. А лавки после пожара велел ставить каменные, из своей казны…
Рождество прошло. Отошло и Крещение. Все равно сумерки рано густеть начинают. Сколько еще недель ждать, пока Горынь лед ломать станет. Треск по всей округе пойдет. Далеко еще до весны.
Князь Константин Острожский обычаям не изменил — гостей как положено приветил. Правда, заметил кое-кто — чуть меньше смеялся, стаканы реже подымал. Может, показалось?
Еле последние повозки с гостинца убрались, в библиотеке закрылся. Тем разом не книги — письма перебирает. Из ларца тяжелого, резного особенные листы вынимает, разглаживает. Рука самого государя Ивана Васильевича, что Грозным назвали.
Дивиться не перестает: что за человек был. Не прислал бы князю Острожскому через Михаила Гарабурду списка Библии, не была бы напечатана Острожская библия — первый в землях славянский полный перевод Священного Писания.
Чего только не знал московский царь! «Повесть о разорении Иерусалима» Иосифа Флавия в письмах приводил. Уж на что сложна в философских рассуждениях «Диоптра» инока Филиппа — и та ему близка была: с чем спорил, с чем соглашался.
Вся Европа толкует, как держатся московиты православной веры, ни о какой другой слышать не хотят. А вот царь о каждой конфессии понятие иметь хотел. Из Англии потребовал изложение учения англиканской церкви доктора Якова, из Константинополя — сочинения Паламы, из Рима — о Флорентийском соборе. Каспар Эберфельд сам представлял монарху изложение в защиту протестантского учения — не отмахивался, расспрашивал, во все мелочи вникнуть хотел. А уж о «Хронике» Мартына сельского и говорить нечего: наизусть знал, как библейские тексты.
Воспитателями своими похвастать любил — и было кем. Самые выдающиеся в Московском государстве книжники, поп Сильвестр, что Домострой составил, и митрополит Макарий с его Четьими Минеями. Вон на полке стоят: начнешь читать, не оторвешься. Все митрополит собрал сочинения, которые только на Руси читались и в обиходе были.
Все непонятно: откуда при его-то детстве сиротском таких знаний набрался, почему, зная учению цену, о сыновьях не позаботился. Говорят, наследник, царевич Иоанн Иоаннович, что-то сочинять пытался. Не получилось. К управлению государством отец не допускал — к власти каждого ревновал, а уж законного преемника тем более.
И о смерти царевича по-разному толковали. Псковичи на том стояли, что захотел Иоанн Иоаннович сам с королевскими войсками сразиться, войска потребовал. Вот и зашиб его в страшном гневе отец.
Злобен был. Ни в чем удержу не знал. Отец Паисий толковал, что по гневливости и царевича Дмитрия Ивановича все истинным сыном царским признавали. Будто не было для ребенка большей радости смотреть, как домашний скот забивают, того лучше самому по гостинцу за курами да гусями с палкой бегать, бить их насмерть. К учению в Угличе не прилежал — царица не давала. За здоровье сына боялась. Сама еле-еле грамоте знала, как и вся родня ее. А что от итальянского врача или от монахов слышал, на лету схватывал, ничего не забывал. Доктор сказывал, по-латыни ни с того, ни с сего болтать начал. Удивлению эскулапа
