смеялся, да и опять за палку.
О делах государственных будто бы не слышал, а зимой на том же княжьем гостинце велел изо льда и снега фигур двадцать человеческих слепить. Каждую правильным именем назвал: тот думный дьяк, тот начальник Приказа, тот воевода или ближний боярин. А потом острую саблю принести приказал и принялся рубить. Мол, когда царем стану, вот что с ними сделаю. Одному голову снес, и не кому-нибудь — Борису Годунову. Другому руку, ногу. Кому бедро покалечил. Кого насквозь проколол. Трудился, пока груда снега не осталась. Мать-царица хотела остановить — не перетрудился бы. Не смогла. На нее и то замахнулся, чтобы под руку не попадала.
А Грозный — что ж, недолго после кончины сына убивался. В монастыре подмосковном покаялся. Цесарский посол писал: пешком — ради покаяния — из Александровой слободы, где лет 17 столица Московская находилась, до истинной столицы дошел. И за сватовство новое принялся. Ходить сам не мог — на кресле носили. Голову свесить — невмоготу было: так с задранной к небу и сидел.
Перед смертью на богомолье уже не в силах был ездить. Нарочных посылал, чтоб молились монахи за него: не столько за грехи — о здоровье.
Из кресел в носилки переложили — все по-прежнему гневался, казнил кого словами, кого на деле, жизнь свою проклинал. Кто только при дворе за жизнь свою не опасался! А когда поняли, что не сбылись пророчества звездочетов и колдунов о кончине царя в Кириллин день, нидерландский врач Арендт Классен пришел. Арендт Классен анабаптист, и торговлей в Московии занимался, и медициной. Из его рук принял царь последнюю свою чашу. Пока не закоченел, никто к покойному подойти не решился. И вдруг тоже. Грозный!
С итальянским лекарем говорить не доводилось. Незачем. Хватит того, что отец Паисий пересказал.
Сильно болел царевич. По весне падучей никакая медицина облегчения не давала. На дню сколько раз в припадке бился. После припадка ни о чем вспомнить не мог. Еле-еле лекарь отварами травяным отпоил. Непременно утром и среди дня по ковшику выпивать давал. Чтобы минута в минуту. Царевич привык. Противиться перестал.
Тем разом царица разрешила сыну на двор выйти, с ровесниками поиграть. Сама за стол обеденный села. Перед тем вместе у обедни в храме были.
Двор задний. Закрытый. Народу в нем набралось полным-полно. Кормилица с царевичевым молочным братом. Постельница царицына с сыном. Боярыня, что за ними всеми присматривала. Еще два мальчика- жильца, для игр царевичевых выбранных.
Только мальчики разыгрались, доктор из терема спустился, царевича с собой забрал отвар пить. Пошутил, что всего-то на минуту. Через минуту царевич, будто бы, с крыльца обратно и сбежал. В шитой по вороту жемчугом сорочке. В кафтане атласном алом. Шапчонка с соболевой опушкой на глаза надвинута.
Сбежал и упал. Мертвый. Шапку никто с него не снял. Рубашку тоже. Лицо только совсем прикрыли… Так и схоронили: лицо под белым платком.
Что это? Конский топот… Голоса… По коридору эхо шагов загудело. Ближе. Ближе…
— Ясновельможный князь, гонец к тебе из Москвы! Гонец! Не стало царя Федора Иоанновича! В Крещенскую ночь! В сочельник! Не стало.
Что ж, вот и наше время настало! Теперь только бы все верно рассчитать. Своими руками ничего не делать. Кукол за нитки дергать. Не просрочить. Главное — не просрочить.
— Где же твой гонец, Ярошек?
— Вот он, вот, ясновельможный князь, за мной поспешает. Снег в прихожей стряхнул. Шубейку скинул.
— Дядя, вы разрешите мне остаться?
— А ты здесь, Беата? Нет, ласонька, этим разом не надо. Поди с Богом — не для девичьего разума разговор будет. Поди, Беата.
— Великий князь…
— Не бывал ты еще у нас, добрый человек? Незнаком ты мне.
— От владыки Серапиона, великий господине. Он меня, грешного, к твоей милости послал. Часу не разрешил помедлить.
— С чем же игумен так заторопился?
— Государь у нас на Москве преставился. Государь Федор Иоаннович.
— Новость скорбная. Но ничего о болезни его не слышал.
— То-то и оно, великий господине! Не было болезни. Никакой хвори не было. О том и речь. Отец игумен велел тебе во всех подробностях рассказать. Ничего бы не упустить.
— Погоди, погоди, гонец. Ярошка, за отцом Паисием в Академию пошли немедля. Пусть все вместе со мной послушает.
— На молитве они сейчас стоят, княже.
— Бог простит. Сам святой отец согрешит, сам и отмолит. А гонца, пока суд да дело, покормить. Платье доброе дать. Слыханное ли дело в такой поддергайке сотни верст мерить. Распорядись!
Ушли… Вот и ладно. Теперь бы с мыслями-собраться. Не довелось царя московского, покойного, как и отца его великого, видеть. Говорили о нем много. Ростом, мол, мал. Голова большая. Будто от тяжести к земле клонится. Шея тонкая. Глаза мутные, ни на что не смотрят. Цесарский посол уверял, что людей вокруг себя раз узнавал, раз нет. Царицу только свою хорошо помнил. Норовил всегда за руку держать. Коли на Боярскую думу ей ходу не было, плакать принимался, ногами топать.
Английский купец толковал, что случай такой был. Рассердился государь Иван Васильевич на придворных. Кричать начал: «Плох я вам, жесток и немилосерден, так под юродивым поживите. Сладости такой хлебните!» Это про Федора Иоанновича.
Вон и отец Паисий спешит. Это хорошо, что с ним до гонца можно парой слов перекинуться.
— Великий княже…
— Сказал ли тебе, святой отец, Ярошек новость?
— Сказал, но…
— Вот и настала пора к делу приступать. Послушаем гонца от игумена Серапиона да и примемся решать. Ученик твой как?
— В науках преуспевает, а нрав…
— А тебе что же ангельский понадобился, святой отец? Уж какой есть. Скажешь, учителей и благодетелей помнить не будет? Так благодарность людская — товар всегда куда какой редкий. Лишь бы рассчитал правильно свою выгоду. И чтоб была эта выгода нам на руку. Не мне это ему объяснять — я с ним ни словом не перемолвлюсь, — тебе, отец Паисий. Потому и хочу, чтобы ты во всем сам разобрался. С пристрастием гонца выспрашивай. Во все мелочи входи. Никогда не узнаешь, что пригодится! А ты, гонец, входи. Не жмись на пороге. Гостем будешь. Как величать-то тебя?
— Послушник я, великий княже, послушник Савка.
— Вот и славно, Савва. Так, говоришь, не хворал московский государь? Может, не довел до вас в монастыре слух?
— Великий княже, владыке то было известно от придворных истопников. Им ли не знать! Не появлялись в теремах лекари. На кухне никто отваров каких не приготавливал. В крещенский сочельник после литургии государь великое освящение воды отстоял. А ведь, по обычаю своему, целый день сочевничал: росинки маковой в рот не брал. Что твой инок.
Разговелся, когда в терем возвернулся, с великой охотой. Кутью нахваливал. Мед в ней больно духовит показался. Разве что малость с горчинкой. Откуда бы? Царица успокоила: не иначе с устатку, мол, показалося. Тут же и убрать велела.
— С горчинкой? А государыня той кутьей разговлялась ли?
— Не скажу, княже. Почем мне знать. Слышать приходилось, что с государем вместе завсегда, как птичка-невеличка, клюет. К себе на половину придет, тогда и ест до отвалу. Толкуют, на государя за столом охоты глядеть нет: перепачкается весь, руки обо что ни попадя обтирает. Про то на поварне каждый мальчонка знает.
— Больше разговору о разговленье не было?
