землю. Сливаются с огромными чашами лотосов. Широкими зелеными листьями.
Вдали тает в розово-стальном небе Кремль. С дивными башнями. Церковными куполами. Колокольнями.
— Вот и твоя столица, государыня Марина Юрьевна. Гляди, сколько народу собралось! Какие ковры под твои ноги положили. Видишь, видишь, вон и пан воевода в золотом кафтане, и все духовенство с крестами и хоругвями! Вели-ка ты пока своему монаху с глаз сойти.
— Но почему и здесь я должна прятаться со своей верой?
— Должна, государыня, если хочешь такой столицы. Селиться ты будешь, царица Московская, не где-нибудь — в Троицком монастыре. Вон его стены и башни внутри Кремля. Что твой сказочный город.
— Но нас почти нигде не встречало духовенство.
— А здесь монахи слишком многим обязаны твоему супругу государю Дмитрию Ивановичу. Поддержали они государя, когда он еще только в Москву из Польши направлялся. Игумен Иона специально в Москву выбрался, чтобы поклониться новому, правильному государю — с Борисом Годуновым дела иметь не захотел.
— И государь его обласкал?
— Обласкал ли? Государь Дмитрий Иванович подтвердил всю былую земельную и водную монастырскую собственность, дал новые послабления в податях на добычу соли и жалованье свое царское — денежную и хлебную ругу. Как за такую щедрость государя не благодарить, как за здравие и благополучие не молиться?
— Москва, поди, не успела их упредить о моем приезде?
— Не успела? Как же, упустит Василий Шуйский хоть малейшую возможность! Не знаю, каков боярин в седле да с саблей, а с пером да во главе крючкотворов вряд ли лучше него найти. Хочешь, покажу тебе, государыня, какую грамоту задолго до нас с тобой сюда гонцы московские доставили. Ну-ка, пан библиотекарь, давай лист гончий. Вот государыня, читай:
«Против государевых изменников Ивашки Заруцкого и иных битися до смерти и иного Государя кроме Государя Царя и Великого Князя Михаила Федоровича, Всея Руси Самодержца, и их царских детей, из московских иноземцев иродов и самозванки Маринки с сыном не искати и не хотети».
— Так это уже Романов?
— Нарочно тебя, государыня, удивить хотел. Слово в слово с грамоты Шуйского переписано.
— Но ведь ты, Заруцкий, и его войско побить успел.
— А чего ждать-то мне было. Помнишь, взяли мы города Епифанов, Дедилов, Козельск. Два дня билися с ним, а ничего Одоевский не навоевал, а уж в Астрахани и вовсе никто противу нас ничего не навоюет.
Говоришь, грамоты опасные из Москвы шлют. Поглядим еще, каково-то они противу моих грамот стоять будут. Ну-ка, пан библиотекарь, прочти нашей государыне, какие мы ее именем грамотки по всей округе разослали, да что разослали — уж сколько народу по ним к нам пристало да сколько еще пристанет! Читай, читай, пан!
«А которые боярские люди крепостные и старинные, и те бы шли безо всякого сомнения и боязни, всем им воля и жалованье будет, как и другим казакам».
Каково, государыня ты наша, Марина Юрьевна? А и ты сюда подоспел, святой отец. Как на твое разумение грамотки-то наши?
— Не мне судить, какими средствами, ясновельможный боярин добивается возвращения престола и державного блеска для нашей повелительницы и покровительницы. Да пребудет с тобой Господь, ясновельможный боярин.
— А раз так, святой отец, просьба у меня к тебе одна — не показывайся местному люду на глаза до поры до времени. Что хошь во дворце делай, государыне угождай, а людишек местных не смущай. Не то чтобы они православию привержены были. Тут и магометан, и всяких прочих племен предостаточно — путь-то отсюда и на Персию, и на Китай. Пусть лишних бы разговоров попы местные не заводили — у них государыня гостевать будет. Так что поостерегись, отец.
— Рада тебя видеть, боярин. За гостеприимство твое, за службу верную прими благодарность от малолетнего твоего государя Иоанна Дмитриевича. Сам знаешь, править не женское дело — разве что по малолетству сына приглядывать за властью.
— Всегда тебе служить готов, царица Марина Юрьевна, а уж о государе нашем и говорить нечего. Испокон веку так было на Руси, что родительницы малолетних наследников престола великокняжеского али царского опекали. Ничего здесь чрезвычайного нет. Скажем, родительница государя Ивана Васильевича, великая княгиня Елена Васильевна, из дому Глинских, как супруг ее преставился, всю власть в опеку свою взяла и сыночку своему, как и всему народу русскому, государство сохранила. Да ведь, по правде говоря, не безгласной была и покойная государыня Арина Федоровна. От многих бед государя нашего Федора Иоанновича оберегала. Конечно, рядом братец ее находился, только, сколько мне известно, у государыни и своя воля была. Скажи только, государыня, чем еще услужить тебе могу.
— Полно, полно, Иван Дмитриевич, все, кажется, ты сделал, воевода, — лучше не устроишь. И дворец такой распрекрасный. Как это он в степях пустынных только вырос.
— Сказать, государыня, не поверишь. Твоя правда, нет здесь заводов кирпичных, мастеров таких нету, чтобы из камня что выложить. Так это москвичи Михайла Вельяминов и Дей Губастый соорудили. В год кончины государя Ивана Васильевича начали, спустя семь лет к окончанию привели. Да и Кремль весь произволением государя Федора Иоанновича устроился. Кирпич от столицы Золотой Орды Сарая Бату взят. Красавец, одно слово!
— И вот еще, Иван Дмитриевич, распорядилась я в Троицком монастыре и казакам нашим расположиться — не так в городе тебе мешать будут.
— Как велишь, государыня. Да и то правда, чего в монастырь лишнему люду заглядывать. Место у нас бойкое, что твой проходной двор. Воров всяческих предостаточно, а тебе с государем в покое жить надобно. Вот только…
— Слушаю тебя, вельможный воевода.
— Не вели казнить, вели слово вымолвить.
— Говори, говори, Иван Дмитриевич.
— Монаха тут люторского людишки видели. Как он — веру свою проповедовать собирается или так только, без дела шатается?
— Веры своей проповедовать не будет. Достаточно тебе царского слова?
— Не гневись, не гневись, государыня, а то в московских грамотках все про веру говорится, людишки- то и настораживаются. Так что я с твоих слов успокоить их могу. Спасибо тебе, государыня Марина Юрьевна. Пожалуй великой милостью, разреши ручку государеву поцеловать, чести великой удостоиться.
Думала, не дождаться. Заруцкий согласился: можно во дворце церковь устроить. Настоящую. Католическую. Отец Миколай за всем приглядел. Невесть откуда Распятие большое достал. Крест на беленой стене. Черный. Угрюмый. Ни тебе облегчения. Ни радости. Как глянешь, пасть ниц хочется. Господи, Всемогущий, Справедливый и Многомилостивый, по мне ли испытание это — и нет ему конца.
Нет! И что бы Заруцкий ни говорил о том, что прибывает к нему народ. Как волны речные — то набегут, то от берега уйдут. Люди вольные. Ни к чему в жизни не привязанные.
Привыкнуть надо: ни семей кругом, ни жизни простой, обычной. Все, как в таборе военном. Который год. Даже Заруцкому не признаться, как устала. Ему главное — ни под каким видом. Отцу Миколаю? А к чему? Все, что мог сказать в утешение, он уже сказал. Одно и то же слушать: терпение, терпение, терпение… Он-то чего ждет? На что надеется?
Освящение домовой церкви на день покровителя его ордена монашествующего — августинцев назначил, двадцать восьмое августа — память святого Августина.
