конкурентам, не допущенным к бюджетной кормушке. Но ведь существуют еще тысячи нищих, озлобленных, потерявших все, и есть лукавые, что поднимут их на всеобщий бунт. И на костях нищих отгремит та война, где все мы, ныне следующие на нее, здоровые и красивые, и поляжем. А после перед нами извинятся, поскорбят над гробами, и скажут, что Кавказ, увы, выбрал свой путь, который следует уважать в текущем моменте современности, и теперь нам пора перейти к защите примыкающих к нему российских границ. Граждане добровольцы, милости просим к окошкам военкоматов, необходимо в очередной раз спасать Отчизну и кошельки управляющих ею.
Большинство из нынешних добровольцев, едущих со мной в поезде, было мне знакомо. Но, зайдя в очередное купе, в дымном бесшабашном веселье, среди звона стаканов, гвалта и запальчивых тостов, я словно напоролся на клинок чужого, отстраненного взора.
Я не встречал этого парня прежде. Ряшка у него была ничем не примечательной, вполне стандартной: раскормленной, туповато-сосредоточенной, невозмутимой, но его выдала суть обращенного на меня взгляда. За ним таился беспощадный, звериный ум. И еще − ледяная, продумываемая оценочка. Так опытный забойщик смотрит, примериваясь, на матерого кабана.
Задержи я на нем свои глаза лишнюю долю мгновения, и мы бы прониклись враждебным откровением своего понимания друг друга. Но я вовремя обернулся к иному служивому, рассмеявшись беспечно, указал ему на прилипший к подбородку хвост кильки:
− Тебе надо побриться, товарищ…
− Слышь, Макс, ты же был капитаном, а сейчас вдруг − старлей…
− Да, получил очередное звание. Если так дело пойдет дальше, надеюсь через пару лет дослужиться до прапора…
И, покосившись на зеркало, среди простецких разгоряченных лиц, вновь различил его улыбчивую физиономию и стальные глаза, продолжавшие холодно изучать меня, безмятежную глупую жертву.
Я не мог ошибиться, я сразу же вычленил его среди тех, кого ощущал органически как своих собратьев по оружию, готовых подставить плечо и прикрыть тебя. А потому безошибочно различил втесавшееся в нашу прямодушную общность чужеродное хитрожопое существо.
Вышел в тряский, пропахший табачным смрадом тамбур. В мутном зарешеченном оконце двери тянулись посеревшие соломенные поля. Бился в стекло сонный комар.
Я отчетливо и опустошенно уяснил, что опять угодил в западню. Что именно придумали относительно моей персоны людоеды из тайных сфер, оставалось загадкой, но попытка ее разрешения означала всего лишь бездействие и безотрадную надежду на то, что, мол, глядишь, и пронесет… Но если существует приказ о ликвидации, он несомненно, рано или поздно, исполнится. Уж кто-кто, а я это знал.
И тут раздался звонок.
− Ну, Роланд-Макс, − сказал голос Уитни, − как твоя жизнь?
− Проходит, − откликнулся я.
− У тебя все в порядке? Ты долго не выходил на связь.
− Я провалил дело, − признался я глухо. − Ваши материалы ушли на сторону.
− Мои материалы в моем сейфе, − сказал он. − И ты немало этому поспособствовал, не переживай. Но да оставим это. Нина беременна, и ты должен вернуться.
Я остолбенел.
− Ты свободен в передвижениях? − догадливо спросил Уитни. И тут же прибавил: − Чутье подсказывает мне, что ты находишься в опасности.
− Вполне вероятно, − отозвался я.
− Ты помнишь моего человека, которого ты навещал?
Я понял, что он говорит о Льве Моисеевиче.
− Приезжай, немедля, по его адресу. Там тебя встретят. Но учти, в твоем распоряжении неполные сутки.
− Спасибо за участие, мистер Уитни.
Я снова припомнил взор нехорошего попутчика. Неполные сутки… Если бы. В лучшем случае − часа два, пока не хватились…
Из кожаного футляра, пристегнутого к ремню, я достал нож-мастерскую. Разведя его звенья, таящие лезвия, отвертки и пилы, получил в итоге пассатижи с узким, хватким зажимом.
Нехотя провернулся треугольный выступ потаенного замка двери. Скрипнули кривые петли. В лицо мне хлынул горьковатый, с запахом железнодорожного полотна, воздух.
Поезд, подъезжая к узловой станции, начал, словно бы по заказу, притормаживать. Под низкой насыпью тянулся ровный, выстланный увядшими, прибитыми травами грунт.
Я взялся за поручень. Один шаг, и свобода. Она призывала и словно молила ступить в нее. Всего лишь шаг, ну…
Как же трудно сделать его. В нем то, что противоречит всей моей сути.
И неужели он необходим?
Вагон качнуло и я, неловко оступившись, повис на поручне. Теперь вернуться в вагон требовало куда больших усилий, чем ощутить подошвами пробегающую под ними землю и расцепить пальцы, скатившись в траву и глядя вслед уходящему составу.
СОВЕТ
Большое совещание Совета избранных явление знаменательное и нечастое. Обычно мы собираемся не за столом переговоров в сухой и чопорной обстановке делового помещения, а в закрытых уютных клубах, где у каждого свой номер, гардероб и прислуга. Там можно поиграть в теннис, поплескаться в бассейне, заказать блюдо любой кухни мира и даже пригласить девочек, что обеспечивают молчаливые, услужливые менеджеры. Обстановка вполне домашняя, располагающая к неспешным беседам вдали от посторонних глаз и ушей. Сюда приглашаются сенаторы, министры, издатели, светила науки и компетентные эксперты.
В замкнутом пространстве, среди мрамора, зелени, цветов, стоек с кулинарными изысками, заключаются договоренности и строятся планы, определяющие работу механизма власти, хотя протоколов не ведется, и голоса не подсчитываются.
Однако порою келейность решений требует корректив и утверждений высших лиц, сплоченных официозом собрания. Естественно, собрания избранных, кому доверено вершить все. Список влиятельных лиц внушителен, но его выверенная элита − тринадцать человек. Она исключает даже исполнительного и научного директоров и ответственного секретаря. Кто утвердил это число, не знаю. Бытует миф, что это соотносится с двенадцатью коленами израилевыми и отдельно взятым предводителем. Выдумка теоретиков-антисемитов: слева от меня сидит ирландец, а справа − король островного государства вовсе неопределенной национальности. Напротив − шейх. Кстати, я слышал, что такое же количество избранных было и в ордене СС, в симпатиях к которому заподозрить кого-либо из нас трудно. Посему построение аналогий − занятие праздное. Как ни смешно, но меня, с моим арийским экстерьером, сородичи по породе англосаксы принимают за тщательно замаскированного еврея. Убедить их в обратном невозможно. Порою подобного рода подозрения возникают и у жены, хотя уж она-то знает, что это не так. Исключение составляет лишь старина Кнопп, он непоколебимо уверен в моем нордическом естестве. Но вот евреев черта с два проведешь: еще ни один из них не признал меня своим, для них я − олицетворение продажных европейских тираний прошлого, благодаря подкупу которых они и выжили. Сейчас я нахожусь в компании, где их большинство, хотя, повторяю, Совет далеко неоднороден в своем национальном признаке.
Я сижу среди соратников, − сосредоточен, серьезен, замкнут и проникнут торжественным таинством нашего общего дела. Оно именуется строительством Америки на всей планете. При этом население планеты, живущее вне империи и ее благ, нас очень не любит, что печально. Хотя − кто кого любит? Другое дело, что нас уже попросту ненавидят…
Вокруг меня − белые воротники рубашек, консервативные, с иголочки костюмы, уголки
