Пороховая гарь въедалась в потные, оцепенелые от напряжения лица, приторно било в ноздри запашком оружейного масла и горячей стали.
И вдруг наступила тишина. Прострекотал одиноко и хлопотливо, как швейная машинка, вражеский пулемет и − замолк, словно захлебнулся.
Я наобум повел ствол в сторону этого стрекота, нажал спуск и расслышал лишь беспомощный щелчок бойка. Патроны в последнем магазине кончились.
Я потянулся к кобуре пистолета, хотя прекрасно понимал смехотворность данного оружия в этаком боевом раскладе, однако внезапно уяснил, что левая моя рука странно задеревенела. А затем почувствовал противную тяжелую влагу, напитавшую рукав.
Следом долбанула сверлящая боль в плече. Пуля, доставшаяся мне, не свистела, был просто хлопок, да и тот я пропустил мимо сознания, воспаленного боем. Значит, вот оно, то самое первое ранение, которое я безрадостно ждал и, увы, дождался. Но что это ранение, да и вообще все предыдущие мои неприятности в сравнении с тем, что меня ожидает в самые ближайшие минуты? Так, чепуха. Нас не просто убьют. Нас… Впрочем, не будем хныкать. Я знал, на что шел, выбирая профессию, знал, что такое война и знал, что подобный финал более чем вероятен. И не раз думал о той финальной пуле, что собственной рукой придется пустить себе в башку, дабы избежать участи вживую разделанного барана. Господь, полагаю, такой шаг оправдает. Ибо шансов…
− Спецназ, сдавайся, лучше будет! − энергично и зло выкрикнули из зарослей.
Я оглянулся на своих ребят и − содрогнулся. Гранаты сделали свое дело. Вокруг меня, ничком уткнувшись в пологий откос, лежали трупы в камуфляже, испоротом десятками осколков.
Далее я действовал, руководствуясь спасительной мыслью, хотя и сознавал некоторую ее порочность, не отвечающую моральному облику готового биться до последнего вздоха бойца. Передо мной встал выбор, сознаваемый ранее как весьма умозрительная вероятность: я мог или достойно умереть, или попытаться хитроумно выжить, за что неизменно ратовали мои педагоги в разведшколе. Другое дело, за счет чего и кого выжить? Судьба посылала мне редкий шанс сделать это, не замарав совесть.
Я хлопнул себя по нагрудному карману, ощутив под ладонью тонкую книжицу иностранного паспорта; мысленно оценил свою одежку, − нет ли в ней чего-либо вызывающе-спецназовского? − и, решив, что нет, а доставшаяся иностранная куртка как раз кстати, сполз на дно лощины. Вытащил из вещмешка веревочный стандартный кляп с валиком, сунул его себе в рот, подтянул петлю; после переложил содержимое своего мешка в мешок Рогальчука, опорожненный брезент откинул в сторону, а далее, стиснув зубы от осекающей дыхание боли в плече, завел левую руку за спину, туда же последовала и правая с уже застегнутым на ней наручником, и, едва челюсти его замкнулись на свободном запястье, вновь грянула пальба.
Замельтешила в воздухе скошенная пулями трава над краем обрывчика, взметнулись земляные фонтанчики, затем рванула очередная граната, сыпанув на меня комья тяжелой и влажной глины.
Противник осторожничал: подросшая трава, валуны и холмистая землица по краям лощины укрывали нас, а вернее, теперь уже одного меня, закрывая обзор, и «духи» полагали возможность дальнейшего сопротивления, способного нанести им урон, никак не представляя себе единственного оставшегося в живых подранка с пистолетиком, пригодным разве что для совершения суицида.
Противник вновь нарастил плотность огня, и я спешно пополз к глубокой трещине в склоне обрыва, из которой струился тонкий мутноватый ручеек. На пути ручейка лежала оброненная кем-то из наших походная фляжка в защитном, уже черно-подмокшем брезентовом чехле.
Я ощутил саднящую сухость во рту, но внезапную жажду пришлось пересилить: буквально каждым кончиком волос я ощущал, что пространство вокруг меня, подобно взбешенному рою диких пчел, заполняет шмыгающий в поисках своей кровавой добычи горячий рваный металл.
Поднатужившись, я начал втискиваться в глинистую податливую трещину, но тут последовал новый торжествующий «ух»; звездопад, плавающий в моих глазах от боли в плече, застила оранжевая мгла, смененная волной сухой горячей черноты, и я растворился в ней безропотно и безоглядно, как капля дождя в океане.
АБУ КАМИЛЬ. ДО 11.09.2001 г .
Агенту он сказал, что выполняет задание по внедрению в среду экстремистов, то есть, в тот круг, где доверенное лицо постоянно обреталось, готовясь быть востребованным для участия в акциях набирающей силу Аль-Каиды. Собственно, так называемая среда состояла из пяти человек, простых молодых работяг со строящихся нефтяных промыслов. Все пятеро занимали одну комнату в общежитии, чей модуль стоял на отшибе от города, в серых песках пустыни, среди сосредоточия алюминиевых баков с опресненной морской водой и с газовой подстанцией. Рядом располагалась пыльная футбольная площадка с воротами из кривых жердей, где после работы можно было погонять мяч.
Вечерами пятерка уходила в город, к духовному наставнику, кому был представлен Абу.
Агент обозначил его, как своего родственника, суннита, бежавшего из Ирака от нападок властей. Наставник, Хабибулла Хасир, молодой, лет тридцати человек, подвижный и остроумный, встретил очередного неофита с сердечностью, выразив готовность помочь ему с работой и с временной визой. Разговор сразу же коснулся религии, а вернее, ее новейшего ответвления, именуемого ваххабизмом, ересью «салафитского» толка с идеей радикального реформаторства.
− Наше единство − в Коране, − начал свою проповедь наставник. − Кое- кто намерен извратить спасительное учение, и оттого происходит вражда между родственными народами, и ты, Абу, жертва такой вражды. Мусульман стараются разобщить и развратить, дабы управлять нами. И это, увы, удается. Мне пришлось побывать в Тунисе, и что я увидел? Женщины ходят в коротких юбках, и плавают в бассейнах вместе с мужчинами. Они знакомятся с европейцами на улицах. Повсюду пьют вино, его производство − часть экономики страны. По телевидению − засилье западной рекламы и фильмов. Американцы насаждают нам свои ценности, дабы превратить нас в послушный бездумный скот. Но мы должны быть умнее их. Мы можем соглашаться с ними на словах, но не в душе. Мы должны использовать их, чтобы нарастить свою мощь, но затем нам все равно предстоит решающая битва. К 2050 году от Марокко до Аравии будут проживать пятьсот миллионов мусульман. В Южной Азии иранцы, афганцы, пакистанцы составят население в семьсот миллионов. Плюс − триста миллионов индонезийцев. Наконец − полтора миллиарда индийцев, среди которых наша вера, думаю, станет главенствующей. А что Запад? Европе предстоит принять сто семьдесят миллионов иммигрантов, чтобы сохранить баланс между пятнадцатилетними и теми, кому в ту пору исполнится шестьдесят пять. А если они захотят восполнить естественную убыль населения, им придется принять полтора миллиарда человек. И это не гипотезы, а математика. Запад уже проиграл нам все, он догнивает в своем обжорстве, но не стремится уменьшить аппетиты. Вот парадокс! − чем богаче страна, тем меньше в ней детей. Они делают все, чтобы жить в удовольствиях и в неге, и копают себе тем самым могилу. А мы − сила нового миропорядка, чистая и устремленная к истине. И если ты, Абу, хочешь быть в авангарде правого дела, мы поможем тебе…
Кадровый разведчик без труда подыгрывал незатейливому вербовщику, мгновенно уяснив свою роль чуткого и признательного ученика. С уважением и пытливостью он воспринимал положения учения, должного объединить правоверных авойм и пытливостью он воспринимал положения новой веры, должной объединить правовеы.ющая битва.и, и ты, Абу, жертва такой в их противостоянии ущербным и алчным гяурам, погрязшим в разврате и бессмыслице своего богопротивного существования, навязываемого ими повсеместно и калечащего неискушенные души.
И вот удивительно! − в душе Абу всецело соглашался с мыслями учителя, а потому, наверное, был непритворно искренен, что ощущалось всеми, однако холодный разум говорил ему иное: за сакральностью провозглашенной цели стоит устремление к деньгам и к власти тех, кто вербует его в свое воинство, должное послужить всего лишь расходным материалом в будущих битвах. И вновь перед его глазами возникала картинка из детства: два снисходительных шейха, возвышающиеся над распластанной на бетоне толпой простаков…
Наверное, только сам Аллах мог убедить Абу безоговорочно служить во славу своего имени,
