торг. Бессмысленный. Просчитанный, не скрою, мною заранее. Я дал достаточное количество фактического материала, чтобы мои условия были выполнены вашей стороной. Вот паспорта. Мой и жены. При следующей нашей встрече в них должны стоять американские визы, а между страницами лежать авиабилеты. Все. Дальнейшие переговоры бесполезны. Лично вы ничего не решаете, решают в Вашингтоне. Я не хотел бы избирать резкий тон, поскольку от вас зависит довольно-таки много, но как профессионал вы должны меня простить и ничего личного в наши оперативные отношения не вносить. Убедительно вас об этом прошу.
− Хорошо. Но хотя бы некоторые штрихи…
− Повторяю: я дал достаточную, многократно мною выверенную информацию.
− Визы и билеты?
− Да. И еще: если можно, двести-триста долларов. У меня кончаются деньги.
Хантер вытащил бумажник.
− Не знаю, есть ли у меня столько наличных…
Триста долларов, впрочем, нашлось.
− Мне где-то расписаться? − спросил Абу сухо.
− Просто − подпись, − в тон ему отозвался Хантер, подвигая блокнот с записями. − Вот здесь или там − неважно…
Абу расписался: старательно и длинно. Затем, подняв на собеседника глаза, произнес:
− Наша внешняя контрразведка дышит мне в затылок. Если вы не поторопитесь с решением… Триста долларов, конечно, составят небольшую потерю для такой организации, как ваша…
Хантер саркастически хмыкнул.
− Мы уже сегодня позаботимся о вас, не переживайте. А завтра увидимся вновь. В девять часов вечера. Вы знаете, где автобусный круг? В переулке у ювелирного магазина найдете мою машину. Там еще два женских манекена у входа…
− Я знаю и где этот круг, и где магазин, − ответил Абу вежливо. − А манекены − просто живые.
− Чудно. Тогда − поехали!
Они вышли из отеля в душный тропический вечер, под беззвездное небо, словно затянутое пыльной черной шалью, в дробящееся сияние несчетных неоновых огней, которыми полыхал город, и через считанные минуты уже катили в плотном потоке автомобилей в сторону трассы, проходящей мимо вилл, отгораживающих ночную безбрежность теплого, спокойного залива.
Иногда в Лэнгли умели торопиться с выводами: через день в сопровождении Хантера, Абу и Мариам вылетели в Вашингтон.
До своего отлета Абу сумел навестить наставника, сказав ему, что получил гостевую американскую визу, и собирается некоторое время провести в Америке, подработав там. Однако ни в коем случае не намерен терять связи с учителем, отрываться от корней и веры, а потому просит благословения на вынужденное перемещение в цитадель неверных.
С минуту Хабибулла озабоченно молчал, погрузившись в раздумье. Наконец, качнув недоуменно головой, произнес:
− Дай мне знать, когда устроишься там. Сохрани свою чистоту. Пусть скверна этой страны не проникнет в тебя. Как грязная вода скатывается с воска, так и ты будь неподвластен мерзостям нечестивцев. Используй труды и деньги неверных. И, главное, привечай своих братьев по вере. Держись их и просветляй нашими истинами.
Абу почтительно кланялся. Лицо его было сосредоточено во внимании к напутствиям старшего.
Он был уверен, что Хабибулла расценивает его, как возможного агента в стане заклятого врага. На него смотрели, как на ценный товарец, ибо редко кому удавалось заполучить право въезда в богатые Штаты. На самом же деле для Абу отныне товарцем являлся велеречивый проповедник радикальных исламских толкований. Абу Камиль сделал ставку на всемогущую Америку. И теперь ему предстояло неукоснительно и усердно набирать очки перед новыми хозяевами. В мире секретных служб, к которому он уже привык как к естественной среде своего обитания, различий в правилах поведения не существовало: любая двойственность неизменно сулила гибель. Посему одни неизменно предназначались для заклания другим. На заклание Америке он приносил все свое прошлое, дабы обрести будущее.
Так Абу Камиль окончательно свернул с пути правоверных.
ЖУКОВ
С мистером Уитни Жуков познакомился год назад, когда в составе многочисленной строительной бригады реконструировал его дом под Вашингтоном. Дом был огромен и роскошен, да и хозяин, чувствовалось, не испытывал в жизни никаких материальных затруднений: платил, не торгуясь, материалы выбирал самые дорогие, а паркет заказал из какого-то реликтового дуба − твердого, как гранит и прозрачно-теплого, как янтарь.
Жуков сразу понял, что этот мистер − не просто преуспевающий обыватель, а персона из самых высших кругов. Его “Роллс-Ройс”, сделанный на заказ, занимал своей длиной половину улицы, а, сунувшись как-то в салон, Жуков обнаружил там просто-таки зал для заседаний с сиденьями из крокодиловой кожи, баром и небольшой спальней с телевизором. Для переговоров с водителем к стойкам были прикреплены телефоны, а по потолку и полу тянулись световые неоновые дорожки. А чего стоила охрана этого босса! Все − как из специнкубатора − одинаково холеные, в итальянских костюмах, с модельными прическами, ростом за два метра и с мускулатурой прирожденных атлетов. Кем именно являлся этот Уитни, Жуков не знал, да этим и не заботился, главное − тот его работой остался доволен, потрепал за плечо, а его домоуправитель помимо оговоренной суммы, дал еще двести долларов чаевых, явно хозяйских, что являло несусветную щедрость для американцев. Жуков в свою очередь оставил домоуправителю свой телефончик − мол, коли возникнет нужда, милости просим, никогда не откажем, тем более, богатый клиент для трудового человека − всегда счастье. В том, впрочем, редком случае, когда богатство уживается со щедростью души его обладателя.
С другой стороны, надо было отдать дань и Жукову − не просто сноровистому работяге, а кропотливому виртуозу своего дела. Он подбирал доску к доске, выстраивая мозаику законченного рисунка, сглаживал мельчайшие зазоры, а уж как клал лак! Шкуркой молодого барашка разгонял упругую капризную лужу по циклеванной плоскости словно сросшихся паркетин, и сразу проступала фактура дерева, и переливы узора, точно им предугаданные, соединялись и вились, как иней на деревенском окошке в крещенский мороз.
Но только в тех краях, где обитал ныне искусный паркетчик Жуков, ни о каких крещенских морозах и слыхом не слыхивали. И хотя случались в Нью-Йорке, где Юра пребывал уже десять лет, зимы промозглые и снежные, устойчивых холодов здесь не наблюдалось. И о российских метелях и вьюгах он начал уже подзабывать, как, впрочем, и о тех первоначальных приступах ностальгии, что тяжко мучают эмигранта, долго и больно прививающего свои обнаженные корни к новой почве чужбины.
Кульбит с эмиграцией был абсолютно внезапным событием в судьбе Жукова, никогда и ни в какие зарубежные дали не устремлявшегося. В прошлой российской, а вернее, в советской действительности, он, крепкий и ловкий паренек, москвич, едва окончивший школу, сразу же загремел в армию, в воздушно- десантные войска, где остался на семь лет сверхсрочной службы, а затем вернулся в столицу, в тесную квартирку, к пожилым родителям.
Он ничего не придумал лучшего, нежели пойти в таксисты, − работа живая, со стабильной копейкой в кармане, с множеством знакомств по женской линии… В течение нескольких лет сменил двух жен, затем возникла потрясшая его воображение своими белокурыми локонами и безупречной фигурой Лариса Голубец, родом из Киева, экс-балерина. Закрутился роман, однако, перспектива романа вышла скособоченной: на Ларисе висело уголовное дело, ибо, работая делопроизводителем в суде, она охотно посредничала во взяточничестве, и попала под следствие, а горячий парень Жуков как-то ненароком набил морду хамоватому пассажиру такси, оказавшемуся, на беду, прокурорским чином, и тоже прочно устроился под статью, грозившую неотвратимым сроком.
