тщательность и трудолюбие новой работницы было сразу отмечено, и вскоре ее перевели в менеджеры.
Жизнь мало-помалу налаживалась, среда обитания становилась привычной, Абу начал откладывать деньги на обучение в школе гражданских летчиков, но душа его тяготилась чужбиной. Инородность нового бытия угнетала, ввергая в тоску. Едва он отрывался от дел, его охватывало смятение, неудовлетворенность и даже страх. Это страдание становилось постоянным и неотвязным, усиливаясь с каждым днем. И, главное, откуда оно взялось? − ведь его окружали мирные и доброжелательные люди, он обрел работу, кров и свободу; его никто не притеснял, и он мог заниматься всем, чем хотел, зная, что в итоге окажется полноправным гражданином.
Та же беспросветная удрученность поразила и Мариам, хотя она тщательно старалась не выказывать ее.
Абу понимал: они чужие в этой стране, пронизанной иной энергетикой, наполненной смыслом других ценностей, что в итоге сводились лишь к обретению материального благополучия, но и не более того. Жившие здесь люди были, казалось бы, участливы и любезны друг к другу, но на самом деле глубоко друг от друга отчуждены. Их общие интересы воплощались в одно: доллар. И все отношения строились исключительно на основе его извлечения в свою и только в свою индивидуальную пользу. Это была основа здешнего бытия, и любой пришелец обязан был принять ее и подчиниться ей, заведомо лишаясь выбора, ибо выбора не существовало. Как не существовало и скидок на чужестранное происхождение. Оказавшись в Америке, любой человек незамедлительно и радикально был обязан превратиться в американца − если не по духу, то по образу действий, иного не допускала сама система жизни. А уж тем более − система выживания новичков. Праздных туристов, свободных философов и расхлябанных неумех здесь попросту не воспринимали, и любое проявление иррациональности без долгих раздумий отождествлялось с никчемностью личности или события.
Однако, многократно увеличивая собственность, американцы, как заметил Абу, обесценивали саму свою жизнь. Продлевая ее годы, они не умели наполнить их самой жизнью. Их автострады становились шире, а точка зрения − уже. Все больше покупая, они все меньше наслаждались приобретенным. Слетать на луну для многих было проще, нежели перейти улицу и познакомиться с соседом. Покоряя внешний мир, они не удосуживались осознать свой собственный. Эти люди умели спешить, но не умели ждать. В изысканных домах жили в неприязни друг к другу скрытные семьи. Высокие прибыли соседствовали с мелочностью отношений. Рослые мужчины обладали интеллектом пигмеев. Красивые женщины умели любить только себя. Улыбки были на всех лицах, но смех звучал крайне редко. Телевизору посвящалось больше времени, нежели молитве. А прошлые ценности американской культуры уже давно затмили уродства новейшего агрессивного творчества разнузданных дилетантов.
В городке, где обретался Абу, выходцев из Ирака не было, однако ему встречалось немало мусульман: от владельца бакалейной лавки рядом с домом, выходца из Пакистана, до налогового инспектора, сирийца, сверявшего его декларации о доходах. Они жили в Америке давно, дух страны уже полностью овладел ими, и возвращаться в свои государства даже в качестве гостей они не желали, тем паче, их дети, родившиеся и выросшие в Америке, не имели с землей своих предков ничего общего и совершенно не интересовались корнями происхождения. Многие даже не ведали о Коране, не говоря уже о соблюдении поста и совершении намаза.
Абу тоже хотел детей, но подвела Мариам: врачи обнаружили у нее патологию, которую могла устранить дорогостоящая операция, увы, также не дающая сколь-нибудь определенных гарантий.
После дней, проведенных в госпитале, Мариам, и без того немногословная, окончательно замкнулась в себе. Абу пытался ее утешить, обещав сделать все возможное, чтобы она родила ребенка, но разрушить ту безысходность, что царила в ее душе, не сумел, несмотря на все свои усилия. С другой стороны, он понимал, что горе бесплодия лишь усугубило беспросветность ее тяжких мыслей о тех, кто остался на родине, и теперь расплачивался за их бегство изощренным преследованием властей. Да и само событие измены и перехода в стан врага уже слабо оправдывались прежними умозаключениями.
Он попросил куратора из ЦРУ выяснить о судьбах как своих родственников, так и близких жены, но с ответом тот медлил, ссылаясь на трудности в извлечении достоверной информации. Единственное, о чем поведал с сочувствием к Абу, так это о гибели дяди в пыточных застенках.
Поневоле Абу приходилось лгать жене, ссылаясь на источники в ЦРУ и говоря, что все ее родственники живы, хотя подверглись допросам и унижениям. Он обещал ей скорые вести от них, но, как бы горячо и убедительно ни звучали его слова, понимал, что верит она в них мало, и что вина за судьбы оставленных ей родных постоянно точит ее душу.
Однажды вечером, когда он ужинал на кухне, а Мариам стояла у плиты, опустошенное взаимное молчание нарушила горькая реплика жены:
− Нас наказывает Аллах…
И все. Больше она не сказала ничего. А он ничего не ответил, потому что знал, что это правда. И возразить этой правде − значило глупо, трусливо и, главное, безуспешно извратить ее.
Отныне их соединяла общая беда предательства, и она же отчуждала их друг от друга. Мысли были черны, а радости недоступны.
Он отвлекался лишь на работе, методично собирая и разбирая агрегаты, налаживая их, и всячески оттягивая время возвращения домой, где его ждет молчаливая жена и их общее − горькое и неотвязное осознание совершенного греха отступничества и заклания в жертву невинной родной крови. И что стоят их сытые жизни перед судом собственной совести? Ведь если раньше они оправдывались бегством из безжалостных когтей тирана, то сейчас винились очевидным малодушием и считали себя изгоями.
Солнечное пространство благолепной и плодородной Флориды сгущалось и сужалось в его сознании в угрюмую серую тесноту тюремной постылой камеры, безрадостной и окончательной, как могильная плита.
И когда отчаянию Абу, казалось, уже не было предела, когда он нешуточно задумался о самоубийстве, ему позвонили из Лэнгли, предложив срочно вылететь в Вашингтон.
Он даже не удосужился спросить о компенсации за пропущенные рабочие дни; звонок вселил в него надежду на какие-то смутные, но благотворные перемены, и он тотчас отправился в аэропорт, где, получив в кассе зарезервированный казенный билет, первым встал в очередь на посадку в самолет.
Провожавший его Эдвин, неторопливо почесывая свою белоснежную короткую бородку, обрамляющую широкое довольное лицо, посоветовал поскорее возвращаться: мол, что может быть краше нашего спокойного райского городка в тропической зелени и фруктовых деревьях? Его жизнь состояла из неторопливой возни в моторах, приносящей стабильный доход, рыбалок на озере, прогулок на океанской яхте, субботних выпивок в дискоклубе и поездок на бесчисленные распродажи.
Кивая согласно словам американца, Абу был устремлен в прошлое…
О, эти душные, пряные вечера в предместьях Багдада, пласты сладкого дыма из золоченых кальянов, кривой клинок над покорным горлом козленка в золотистых шерстяных кудряшках; багряная кожа гранатов в серебряных блюдах; светлые просторные одежды, чистая смуглая кожа и темно-карие живые глаза соплеменников; трепетный огонь очага и запах пустыни − зовущий и властный; жар мангала и плачущая листва олив; замшевый фиолет неба и тонкий дрожащий полумесяц; неровные темные камни древних четок в сухих и чутких пальцах, гибкие женские силуэты в лукавом танце; гортанность степенных возгласов; мудрый разговор правоверных, исполненный достоинства и традиций; и − колыбель вековой семьи − надежной и любящей, исполненной торжеством сообщества крови, земли и веры…
− На следующей неделе хочу покрыть натуральной черепицей крышу, − говорил Эдвин. − Мой дом будет самым красивым в городе. Вернешься, − убедишься. Нам вообще повезло, что мы поселились здесь. Покой, природа, если бы еще не летний зной… Кстати, в гараже у меня валяется исправный кондиционер, могу тебе подарить, поставишь у себя в ванной…
Американец и в самом деле полагал, что лучшего места для проживания не сыскать на всей планете, и единственное чувство, должное испытываться его обитателями − отдохновенная, всецелая благость…
При этом, что с удивлением уяснил Абу, он был предельно искренен и просто лучился умиротворением и убежденностью своего бесповоротно состоявшегося эго.
