эгоизме. Впрочем, все это с тем же успехом относится к вымирающей Европе.
Симпатии дочери к Голливуду и отвлеченное устремление к карьере режиссера я поощряю, хотя считаю Голливуд крупным вычетом из культуры цивилизации. Но пускай хоть это… Всякого рода богему я терпеть не могу: насквозь лживый, опьяненный своим успехом и якобы избранностью народ. Если, конечно, успех состоялся. Мы позволяем им существовать в целях нашей пропаганды. По сути же они − подонки и наросты. Все эти звезды, а вернее, метеориты, − абсолютно распущенные типажи. Многие из них погрязли в наркотиках и содомском грехе. Спрашивается, какие высокие образы они способны создать? Простой фермер, сталевар и даже мусорщик мне куда ближе. Они встают рано, ложатся поздно, они в трудах, они необходимы. Любая власть зависит от них. А эти утопающие в роскоши и кокаине знаменитости еще позволяют себе поучать, как надлежит жить. И призывают отречься от собственности, как тот же Леннон, у которого после смерти обнаружилось почти триста миллионов долларов на счетах. И кто, кстати, утверждал, что христианство обречено и непременно отомрет. Туда, дескать, ему и дорога, тем более, что я, как он заявил, сейчас куда популярнее Христа. Таких аналогов много. У русских тоже был провокатор Свердлов, призывающий к равенству и нищете, но, когда он внезапно издох, в сейфе идейного большевика обнаружили кучу краденых бриллиантов и загранпаспорта для всего его революционного семейства.
А что ждет наших девочек, чье сознание исковеркано «новой культурой»? Иногда, заглядывая в будущее, я вижу дочь одинокой, издерганной, возможно, бездетной. Она куда смышленее моей жены, а значит, если выйдет замуж, то будет спать с чужими мужьями, наплевав на своего. А может, никогда и не выйдет. Станет чьей-нибудь подругой, потом подругой другого, третьего, а после − несчастливой матерью, которая будет ладить со своими детьми не лучше, чем я со своими. И я не ведаю, как ей помочь. Я не могу бороться с целым пластом сознания новой эпохи. Сознания, отравленного ядом компьютерных миров. Кнопп в таком же положении. Ему еще хуже. Я бы не потерпел дочь с лиловой головой и с железками по краям всякого рода отверстий.
Мы не общаемся со своими детьми. Мы перекрикиваемся с ними через пропасть. Между нами не разница поколений, а разница эпох. Докомпьютерной и послекомпьютерной. У нас разный архетип. Мы сосуществуем, потому что нам некуда друг от друга деваться. Я слышал версию, будто в загробном мире души людей собираются в общности сообразно тем временам, когда они были на земле. Там, видимо, попросторней.
− Я не знаю, что ее интересует и интересует ли ее что-либо, − откликаясь на мои мысли, произносит Карл.
− Замуж не собирается выходить?
− Она выходит.
− Да?!
− Да, понемногу, − усмехается он. − Я отдал ей половину дома, так что… Встречаемся на кухне. Не понимаю… − Горько качает головой. – К ней ходят волосатые дохляки в пиджаках из змеиной кожи, в ковбойских сапогах и в каких-то железных цепях до пупа. Я тут говорил с одним. Он не знает, чем вольт отличается от ампера. В их головах – мрак. Мне кажется, поменялось качество не только вещей, но и людей. Германскому и английскому всюду предпочли китайское. У меня коллекция уникального инструмента. Бесценного. Изобретенного лично мной. Я с ужасом думаю: что с ним будет, когда я помру?
Я тоже задаюсь вопросом, что будет после моей смерти с моими деньгами, заработанными с таким трудом. Барбара, возьмись она за дело, тут же себя обанкротит, такие, как Пратт, съедят ее за месяц; Нина не интересуется деньгами в принципе, они для нее – данность; малолетний Марвин готов купить за миллион новый велосипед, лишь бы было на нем побольше сияющих катафотов. Да, собственно, и мои ли теперь это деньги? Они попросту часть финансовой системы государства. Нового, чуждого мне. Старое я уже потерял, оно осталось лишь в моей памяти. И теперь, неизвестно зачем, я пытаюсь спасти эту новую страну, приноравливаясь к ее обитателям, не знающим ни прежних наших президентов, ни писателей, ни философов, знакомым лишь с культурой блок-бастеров и Интернета, и более того − стараюсь управлять ими, то и дело погрязая в компромиссах. Но скоро они одержат верх и покажут свои зубы. Законы антропогенеза безжалостны. На смену нам, людям, исчезающему виду, придет поколение с совершенно иным мышлением, я это чувствую. Наши дети − лишь предтеча его. И как те, кто придет, обойдутся с остатками человечества, − не знаю.
Я с сочувствием сжимаю плечо Карла, а затем подхожу к окну. Пора менять тему.
− Прелестная погода, − рассеянно произношу я, глядя на подернутые золотой поволокой листья платанов в садике за окном.
− Погода скоро изменится, − с многозначительной нотой заявляет Кнопп.
− Да, не успеем оглянуться, а уже зима…
− Причем здесь зима? – морщится он презрительно и закуривает новую сигарету. – Скоро нас всех затопит к чертовой матери, вот что.
− Ты о глобальном потеплении? – спрашиваю я.
− Кому потепление, кому похолодание, − отвечает он. – Северный полюс превращается в снежную кашу. Как и Антарктида. А значит, надвинется холод. И вода. Как бы от Штатов не остались отдельные острова, вот о чем я думаю.
− Да, исчезает Гольфстрим, − вставляю я. – Чем закончится дело – неясно.
− Гольфстрим – не причина, − высказывается Кнопп.
− Ну еще всякие выхлопы, парниковый эффект… − проявляю я осведомленность.
− Под землей!.. – восклицает он и тычет пальцем в пол.
Я растерянно следую глазами в направлении его жеста.
– Да-да, главные процессы идут под землей. Океан теплеет от беспокойства магмы, и это основная причина. Мы ошибались в оценке массы Земли на порядки. А на самом деле мы живем на скорлупе, вот так. Причем растресканной. – Он глубокомысленно поджимает губы. Рта у него теперь нет. Подбородок, переходящий в нос.
− И что же? – с беспокойством спрашиваю я.
− А то, что, если прибавить больше газа на плите, яйца вскипятятся быстрее, − отвечает он, руководимый, возможно, ассоциацией с дверью и пыткой. – Процесс может пойти лавинообразно. Так что насчет прелестной погоды, Генри, не надо…
− Это вероятность не большая, чем та, что на нас сверзится астероид, − возражаю я.
− Когда-нибудь он обязательно сверзится, − парирует Кнопп. – Вопрос времени. И массы! – Поднимает палец. – Возможно, возникнет вторая луна…
− То есть?
− А что есть наша луна? – устремляет он на меня снисходительный взгляд. – А? Это осколки Земли после того, как в нее угодил громадный булыжник, который в свое время был частью разлетевшейся в глубинах галактики планеты. Луна – спрессованные гравитацией обломки и пыль. Она же пустая, как консервная банка. Когда наши ребята, высадившись, попрыгали на ней, сейсмодатчики зашкалили!
Я принимаю заинтересованный вид, хотя подтопление суши мировым океаном и падение на планету небесных тел заботит меня куда меньше, нежели случившееся ограбление. И вообще надо отправляться в Вашингтон. И думать, кого посылать в Россию на поиски этого проклятого паркетчика.
Карл между тем развивает рассуждения на всякого рода вселенские темы.
− Говорят, мы хотим вывести на орбиту дежурную ядерную ракету для астероидов? – спрашивает он.
Я киваю.
Такой проект действительно существует. И я очень надеюсь на участие в нем. Равно как и Пратт. Однако надеюсь, что прежде, чем ракета, снабженная моими двигателями, будет на орбите, Пратт к тому сроку окажется, как говорится, на луне. Стараниями Алисы. Надо бы ей позвонить. Но не до того. История с сейфом совершенно выбила меня из колеи.
− В общем, − подвожу я итог, передавая Кноппу диски, − планета, чувствуется, обречена.
