И обман таких людей Жорес рассматривал как святотатство, кощунство, как самое тяжкое преступление против социализма. Он не мог молчать. Он должен был осудить своих неверных друзей. Жорес, прощавший людям так много в обыденной жизни, не мог простить посягательства на чистоту социалистического идеала. К тому же все это происходило вскоре после объединения социалистов, когда Жорес с небывалой ясностью ощутил свою ответственность перед социалистическим движением.
10 мая 1907 года Жорес выступает в палате по поводу репрессии против государственных служащих, пытавшихся присоединиться к Всеобщей конфедерации труда. Жорес сказал, направляясь на трибуну, что будет говорить долго, часов пять-шесть. И он говорит о законности стремления тружеников, работающих в государственных учреждениях, особенно учителей, к объединению в защите своих интересов. Почему они должны иметь меньше нрав, чем другие граждане?
— Связь с рабочими организациями, с объединенным пролетариатом даст вашим преподавателям, вашим учителям две возможности, в которых они нуждаются: благодаря своему присутствию в биржах труда они принесут народу благородные призывы идеализма… Но еще важнее то, что они сами там приобретут, — они научатся у рабочих чувству меры, скромности мысли…
И он продолжал философски развивать и обосновывать свои идеи. Депутаты замечают, что на этот раз Жорес говорит как-то монотонно, что они не испытывают того волнения, какое обычно вызывают речи Жореса, что великий оратор явно не в форме. Это так и было. Казалось, Жорес, произнося свою речь, думает о чем-то другом. Слишком меланхоличный, необычно монотонный характер речи бросается в глаза всем. Жорес вдруг заявляет, что он просит перенести продолжение его речи на следующее заседание. Депутаты расходятся, теряясь в догадках о причинах отсутствия у Жореса привычной страстности и огня.
На другой день Жорес снова подымается на трибуну. Теперь его взгляд устремлен прямо на правительственные скамьи, расположенные так близко, что оратору хорошо видно выражение лиц сидящих там министров. Со скучающим видом слушает Жореса Клемансо, готовый, впрочем, как всегда, к молниеносным язвительным репликам. Но не на него глядит Жорес. Он в упор рассматривает своих недавних соратников. Министр труда Рене Вивиани сидит съежившись, с желтым лицом, как будто у него лихорадка. Министр просвещения Аристид Бриан прижался к пюпитру и время от времени подымает голову и смотрит на трибуну с выражением какой-то досады. Ну вот, наконец-то он добрался и до них. Жорес начинает дружеским, спокойным тоном, но вопрос столь серьезен, что постепенно он говорит все более резко:
— А вы, Вивиани и Бриан… что означают эти знаки нетерпения? У меня к ним те же претензии, что и к их коллегам по кабинету. И я знаю, что, если жизнь разорвала связи и прежнюю солидарность, нельзя бить по бывшим друзьям, не нанося ударов самому себе…
Но Жорес без колебаний начинает наносить беспощадные удары. Он требует, чтобы бывшие социалисты осознали свою двойную ответственность за репрессии, которые они проводят против трудящихся.
— Они несут двойную ответственность. Во-первых, они сами принадлежали к тому идейному течению, которого придерживается профсоюз государственных служащих; во-вторых, они выступали с такими ясными призывами, толкали людей на такие конкретные действия, что теперь, когда они преследуют за эти действия, их можно обвинить в том, что они устроили западню для рабочего класса!
Весь зал в напряжении. Жорес говорит со страстной искренностью, на его лице выражается страдание за тех, кого обманули ренегаты социализма. Он поворачивается к Бриану:
— Ладно, без резких слов, без злобы я хотел бы спросить г-на министра просвещения, какое различие существует между той концепцией всеобщей забастовки, которую он проповедовал, и концепцией Всеобщей конфедерации труда, вменяемой ей в преступление и превращаемой в повод для яростных репрессий против нее? Я ставлю этот вопрос г-ну министру.
Жорес извлекает из кармана маленькую красную книжечку. Это сборник речей «социалистического» деятеля Бриана. Жорес начинает цитировать призывы Бриана к революционным действиям, он напоминает, как на съезде в зале Жапи Бриан выражал готовность с ружьем идти на баррикады и как он искал новые формы революционного действия, как он учил рабочих делать революцию.
— Вы говорили, и эти слова нельзя забывать в момент, когда правительство преследует антимилитаристов, вы говорили: «Солдат может увидеть против себя рабочих, своих товарищей… и ружья, несомненно, будут стрелять, но не в том направлении».
В зале волнение, крики, аплодисменты, все бурлит. Депутаты спорят, кричат, но, одергивая друг друга, требуют от Жореса продолжения.
— Когда господин министр народного просвещения пришел к власти, он заявил: «Я прибыл сюда со всеми своими идеями. Я не отказываюсь ни от одной из них». Значит, сегодня он действует, исходя из этого заявления!
И это он осмеливается проследовать трудящихся.
Я могу только одним словом резюмировать эту политику: или это не так, или это не он!
Социалисты бурно аплодируют Жоресу, радикалы обеспокоены, правые ошеломлены. Бриан с посеревшим лицом нервно ерзает на своей скамье. Заседание закончилось, министр народного просвещения тоже встает и, не встречая ни одного сочувственного взгляда, видя только спины, постепенно удаляется в Зал потерянных шагов.
Через день Бриан отвечает Жоресу. Этот признанный оратор выглядит жалко. С помощью иронии, напускного спокойствия он пытается украсить свое моральное банкротство. Обычная наглость Бриана на этот раз превосходит все пределы. Он выкручивается изо всех сил, уверяя, что Жорес не читал ого речей, что он не ток их понял. И конечно, он пускает в ход главный довод — он говорит о поддержке, которую Жорес оказывал Мильерану, о борьбе за реформы в рядах левого блока.
— Это благодаря вам, Жорес, действуя с вами вместе, по вашим советам, почти под вашим руководством я стал тем человеком, которым я являюсь сейчас.
Бриан заканчивает выражением твердой решимости и дальше пресекать все выступления государственных служащих. Все политические выступления профсоюза учителей будут караться…
Жорес снова берет слово чтобы ответить Бриану:
— Никто не может обвинить меня в отсутствии доброй воли республиканца… Настанет и для меня день, буду ли я еще в рядах борцов или уйду и иной мир, настанет и для меня час суда, который неизбежно пробьет для каждого честного человека, и тогда вся демократия не сможет не засвидетельствовать эту добрую волю.
Но это лишь введение. Дальше следует то, что побудило Мориса Барреса назвать эти памятные дебаты «Днями протрезвевших рабов».
Дело в том, что в древней Спарте существовал один обычай. Рабов поили вином до скотского состояния и превращали их в пример, вызывающий отвращение: их показывали в назидание молодежи. Именно это имеет в виду Жорес:
— Я не знаю, как Бриан оправдывает перед самим собой ту роль, в которой его используют. Но есть нечто более гнусное, чем показывать людям пьяных рабов; это показывать им протрезвевших рабов!
— Г-н Жорес, — прерывает председатель. — Это слишком сильно..
— Я говорю, господа, что это та роль, до которой буржуазия хочет низвести одного из министров республики!
Жорес затем признает, что политика участия социалистов в буржуазном правительстве была ошибочной.
— Я добавлю, — говорит он, — что одно из гнусных соображений, из-за которых некоторые поддерживают министров, имеющих революционное прошлое, состоит в том, что это прошлое может послужить удобным прикрытием перед народом современной жестокой политики реакции и репрессий!
Но будьте осторожнее, господа! Если у меня есть ошибки, то они состоят не в том, чтобы поддерживать возможные опасные иллюзии, не разоблачив их вовремя. Теперь все покровы сорваны!
Речь Жореса произвела огромное впечатление. Даже его политические противники были потрясены той смелостью, с какой Жорес разорвал с Брианом. В затхлую атмосферу политических интриг, лицемерия, демагогии и привычной парламентской лжи ворвался необыкновенно сильный порыв свежего ветра правды, высказанной с такой искренностью и силон.
— Жорес не только отомстил за свою партию, но и за общественную мораль — говорит тогда Шарль
