За нами Москва. Записки офицера.

Доложите ему, что мы нуждаемся в срочной помощи вашего полкового тыла.

— Есть, товарищ старший лейтенант, все доложу. Блинов со своим коноводом поскакал. Мы пошли к рубежу обороны. Перед самым закатом солнца провели рекогносцировку. Местность была открытая. Ее прорезала неглубокая ложбина, на дне которой протекал ручей, поросший мелким кустарником. Левая сторона ложбины, обращенная к противнику, возвышалась над правой, образуя высоту. На полях было несколько стогов сена. Справа был лес, откуда мы только что пришли.

Роты пошли занимать свои участки обороны. На правом фланге, по обеим сторонам моста, заняли позиции два наших противотанковых орудия под командованием лейтенанта Терпакова. Поддерживающий нас артиллерийский дивизион ушел занимать огневую позицию в районе Быков. Штаб наш расположился у мыса, на излучине оврага.

Рахимов аккуратно начертил схему-донесение с указанием боевого порядка батальона, с заголовком: «Командиру Н-ского стрелкового полка товарищу Шехтману. Согласно вашему приказанию, батальон занял оборону в районе... Боевой порядок указан на схеме».

Я подписал это донесение.

Ночь была лунная. Мы с Рахимовым пошли проверять передний край. Бойцы рыли окоп.

— Люди из сил выбились, товарищ комбат. Очень медленно работается, — сказал Краев, подойдя ко мне.

— На голой земле лежать не будем. Ройте потихоньку. Скоро, может быть, на ужин чего-либо подбросят, — ответил за меня Рахимов.

Дав командирам рот некоторые распоряжения на ночь об охране боевого порядка, мы с Рахимовым возвращались в штаб. В эту печальную ночь луна плыла на небе Подмосковья неровно, а порою, ныряя в облаках, скрывалась совершенно.

К нашему приходу люди под руководством Степанова соорудили шалаш, накрыв его толстым слоем сена. На полу тоже был подстелен толстый слой сена, по углам валялись наши нехитрые пожитки.

Меня одолевала усталость. Войдя в шалаш, я лег, подложив под голову противогаз. За шалашом стояли наши расседланные кони и жевали сено: хруп-хруп...

Я прислушивался к фырканью лошадей, к тому, как они жевали сено. В детстве я, несмотря на запрет, любил ходить в нашу конюшню, подбрасывал в кормушки сухой клевер, а сам, притаившись в углу, слушал, с каким равномерным, хрустом жевали его лошади.

— Время-то, товарищ комбат, одиннадцатый час, а пока ничего не подбросили. Опять люди без ужина, — с болью в голосе сказал Рахимов.

— Знаете, Хаби, что казахи говорят, когда нечего есть: голод утоляют сном или интересной сказкой о хорошей еде.

— Знаю, товарищ комбат.

— Есть татарское блюдо биляши. Я впервые ел это вкусное блюдо, когда мне было девятнадцать лет.

— Что, разве у вас биляшей не готовят?

— Нет, не готовят. У нас, бесбармак, супы, баурсаки.

— Степанов! Вы не заснули?

— Нет еще.

— Спите. Мы с комбатом биляши будем есть. Как наедимся, так вас разбудим подежурить.

— Есть, спать.

— Ну, рассказывайте, товарищ комбат.

— История давнишняя. Рассказ длинный. Он кончается биляшами. Может быть, не стоит начинать?

— Нет, расскажите. Все равно часика полтора-два нам придется подежурить, товарищ комбат.

— Когда вы приказали командирам рот прийти с докладом?

— К часу ночи они должны прийти сюда, доложить о готовности обороны, товарищ комбат.

— Раз они не спят, давайте мы тоже не будем.

— Рассказывайте, товарищ комбат.

— Работал я тогда секретарем исполкома у нас в районе, — начал я не спеша. — Районным ветеринарным врачом был пожилой, рыхлый толстяк Леонтьев Тимофей Васильевич. Вот наш Киреев очень похож на Леонтьева. Если бы их поставить рядышком, это по внешнему сходству и характеру — родные братья.

Однажды в базарный день ко мне приходит отец и велит мне быть через час на ветеринарном пункте: «У доктора переводчиком будешь». Сказав это, он ушел.

Я пришел на ветпункт. Там было много казахов. Кто привел больного коня, кто корову, кто верблюда. А двор у Леонтьева был большой. Он в халате стоит посредине двора и принимает по очереди животных. Что-то объясняет казаху жестами, а его помощник, тоже не знающий казахского языка, выдает лекарство и тут же смазывает животному рану. С одним казахом доктор никак не мог толком объясниться и только беспомощно разводил руками. Тут я не выдержал и взялся переводить.

В это время отец привел во двор нашего гнедого мерина. Этот конь был любимцем отца — сухопарый, тонконогий, с длинной шеей, маленькой головой. Казахи, ожидавшие очереди, расступились перед отцом, почитая его преклонный возраст. Ветеринару, видимо, не понравилась эта внеочередность. Конь хромал на заднюю левую ногу. Почему-то стянулись, как я заметил, сухожилия. Доктор осмотрел коня, махнул рукой: «Твой конь пропал». Отец стал упрашивать доктора еще раз внимательно осмотреть коня и полез в карман за деньгами. Ветеринар рассердился и, обращаясь ко мне, сказал: «Скажи этому ахмаку³, чтобы он своего коня на махан⁴ пустил». Отец смутился и, не проронив ни слова, увел коня. Я так растерялся, что опомнился только тогда, когда отец был уже на той стороне улицы.

Прошло два месяца. Опять в базарный день зашел ко мне один из наших аульных джигитов и передал мне просьбу отца быть на ветеринарном пункте. Сгорая от стыда за прошлый конфликт, я пошел на ветпункт. Опять было много народу с животными.

Вдруг во двор на полном галопе въехал на гневом отец, прогарцевал вокруг Леонтьева, дал свечу. Леонтьев остановил прием. Все засмотрелись. Отец взглядом нашел меня. Он снова прогарцевал перед носом доктора, резко осадил коня и, указывая концом плетки на Леонтьева крикнул:

— Эй, переводчик, скажи этому дураку, что его самого надо пускать на махан.

Потом повернул коня, перескочил через коновязь — и ускакал. Я ушел на службу.

Часа через два ко мне зашел Леонтьев.

— Где ваш отец? — спросил он меня и смущенно добавил: — Я перед ним виноват, хочу перед стариком извиниться. Помогите, пожалуйста.

Отца нашли на базаре. Он сидел в чайхане в компании стариков. Отец не хотел принять извинительное приглашение доктора на чашку чая, но сверстники уговорили его и притащили к доктору. Леонтьев принес извинения по всем правилам. На террасе был накрыт стол, шипел самовар. Я сидел за столом в качестве переводчика и впервые в моей жизни ел вкусные биляши.

— Да, интересно. Старик был принципиальный, и доктор тоже хороший человек, — сказал Рахимов. — А биляши еще лучше, — рассмеялся он.

...Меня тормошил Рахимов:

— Товарищ комбат! Товарищ комбат! Из штаба полка пришли.

Я проснулся, сел. Передо мной стояли Блинов и пожилой располневший капитан. На нем все было рыхлое: шинель не заправлена, ремень косил от тяжести пистолета, ушанка сползла до самых бровей. «Штатский. Какой-то бухгалтер в военной форме», — подумалось мне. Видимо, капитана задело, что я не вскочил и не представился навытяжку. Он нахмурился, исподлобья посмотрел на меня, спросил:

— Кто здесь командир батальона?

— Я.

— Почему у вас, товарищ старший лейтенант, безобразие?

— Какое безобразие?

— Почему ваши люди спят? Где вы находитесь? На войне же!

— Не на курорте, товарищ капитан!