— Не может быть!
— Стреляю в того, который бежит зигзагами. Следи!
— Это здорово! — восхищался юноша. — Дай заказ.
— Сами выбирайте.
— Тогда следи.
Я выпустил целую обойму. Передав винтовку бойцу, я сказал ему:
— Я, друг, снайпер. Ты убедился в этом?
— Да, вы настоящий снайпер, — наивно-восторженно ответил юнец.
Я действительно был снайпером. Об этом можно прочитать в рассказе «Помкомвзвода Николай Редин», но здесь я хотел сказать совсем о другом. Мое снайперство ничто по сравнению с зорким глазом советского воина, стоящего на переднем крае и достойно ведущего себя в самые критические моменты боя.
Итак, наш батальон отбил вторую попытку немцев с ходу смять нас. Осень 1941 года. Травы в подмосковных полях потеряли свой жухло-зеленый цвет. На травах осели пыль походов и копоть боев. Земля России изранена. Всюду чернеют воронки. В наспех сооруженных братских могилах плечом к плечу лежат верные сыны Родины: Иван Иванович Иванов, тунгус и казах, кавказец и киргиз, удмурт и узбек, татарин и таджик, молдаванин и украинец и... сын одного из малочисленных народов караим Султан-Мухмуд Шапшал.
Их могилы заросли бурьяном, но их дела цветут тюльпанами.
Такими были из нашей дивизии: украинец Тимошенко, русский Севрюков, киргиз Аалы Джиенышбаев, татарин Каюм, украинец Лысенко — командир батальона, капитан Манаенко — начальник штаба полка, еврей Аузбург — начальник штаба артиллерийского полка нашей дивизии, казах Мусаев — политрук и много-много других боевых товарищей.
Боевая биография каждого из них достойна повести или романа.
...Я как-то накричал на Рахимова и был несправедлив. Он мне сказал:
— Что вы, товарищ комбат, говорите... Простите... мне показалось, что вы какую-то несуразицу сказали.
— Значит, твой комбат, Хаби, давным-давно должен быть в психиатрической больнице?..
— Какое недоразумение, товарищ комбат!
— Хаби! Слушай меня! Мне очень нелегко с нашим батальоном. Ты понимаешь?
— Разрешите доложить, товарищ комбат: и нашему батальону нелегко с вами.
Опять угнетающая тишина. Не стреляют наши, не стреляют и немцы.
— Рахимов! Почему такая тишина?
— Вроде «перемирие», товарищ комбат.
— Мне не до шуток. Скажите, почему и наши и они замолчали?
— Я думаю, что немец решил теперь обойти нас. Ведь фланги-то у нас голенькие, товарищ комбат.
— Правильно он решил! Он, значит, обнаружил нашу ахиллесову пяту. Расставьте пулеметы на фланги, прикажите им косоприцельным огнем строчить и строчить. Кухаренко пусть тоже бросит два десятка гранат по флангам...
Рахимов ушел.
— Синченко, вызовите ко мне политрука Бозжанова.
Бозжанов пришел.
— Будешь младшим адъютантом батальона. Для дела в штабе людей не хватает. Беспартийному Краеву передай, что с сего числа он — и командир и политрук роты — единоначальник.
— Товарищ комбат, разрешите...
— Не разрешаю! Повторите приказание.
Бозжанов повторил приказание:
— Идите к Краеву. Немедленно вернитесь сюда же.
...Опять началась минометно-артиллерийская долбежка. Главным образом били по нашим флангам. Огонь был сосредоточенный, мощный.
Кто-то стремглав бежал. Бежал умеючи, низко пригнувшись, зигзагом, падал, подымался. Я узнал Брудного.
Добежав, он камнем упал рядом со мной.
— Брудный!
Он молчал. Я подполз к нему. На его смуглом лице блестел пот, глаза были закрыты. Он не дышал.
— Брудный! Родной мой! — обнял я его. — Зачем ты так быстро бежал? Что ты хотел мне доложить?
Немцы пошли в атаку. Пришел Бозжанов.
— Брудный! — воскликнул он.
— Не тревожь его, он спит.
— Какой вы жестокий человек, товарищ комбат. Он же мертв!
— Не я, а война убила его.
— Простите меня, аксакал.
— Идите по ротам. Степанова пошлите к Кухаренко. Приказываю всем мстить за Брудного. Приказываю отбить и эту атаку фашистов, а Брудный пусть пока будет рядом со мной.
Бозжанов помчался.
— Рахимова пришлите ко мне! — крикнул я ему вслед.
...Мы с Брудным лежали на нашем наблюдательном пункте на переднем крае. Поднялась немецкая цепь. Наши дали им огневую пощечину. Они залегли. Никто из фашистов не подымается, а наши трещат и трещат. Кухаренко вошел в азарт, лупит вперемежку то шрапнелью, то гранатами.
— Брудный, что ты хотел доложить?
Брудный молчит. Молчу и я.
...Пришел Рахимов.
— У наших соседей относительно спокойно, — неторопливо доложил он. — Не понимаю, почему нас так облюбовали фашисты?
— Не нас, а дороги, Хаби.
— Ну, обошли бы себе на здоровье, а то прут и прут почем зря.
— Видимо, командир у них такой же взбалмошный, как я, — плывет против течения.
— Вы, значит, и в бою не забываете мои упреки, товарищ комбат.
— Нет, Хаби, всю жизнь буду их помнить. Ты мне дал большой урок. Спасибо тебе, Хаби.
— Благодарю вас, товарищ комбат.
...Снова тишина, вернее, затишье.
— Хаби, приведите сюда несколько саперов. Пусть мой наблюдательный пункт будет могилой для нашего Брудного.
Пришли саперы.
— Ребята! — обратился я к ним. — Ройте как можно глубже. Гроба не можем сделать, завернем его в солдатскую плащ-палатку. Обмывать не будем: он был чистым и погиб чистым.
Саперные лопаты резали грунт холма. Бойцы работали усердно. Когда вырыли яму больше человеческого роста, снизу мне задали вопрос:
— Довольно или рыть еще глубже, товарищ комбат?
— Довольно! Как раз по его росту.
Рахимов с Бозжановым завернули Брудного в мою плащ-палатку и вопросительно посмотрели: как быть с пистолетом?
— Оставьте при нем все воинские доспехи, — ответил я.
Я подошел к Брудному, снял со своей петлицы два кубика, прикрепил Их к его петлицам, расчесал его
