ударив ее затылком по губам. Вскрикнула. Молча слизнула капельки крови. В собачьих глазах застыла обида.
— Извини. Не подумал. Буду поздно, не жди.
— У тебя встреча? — простодушно спросила жена, складывая грязную посуду в мойку.
— Прямой эфир на телевидении.
— Что ж ты не сказал! — укорила Лика, мигом вернувшая себе хорошее настроение. — Когда? По какому каналу? Надо же всем позвонить, чтобы посмотрели. И родителям. Твоим — в первую очередь. Знаешь, мне кажется, что отец после программы станет тобой гордиться. То есть он и так, но телевидение — оно человека совсем по-другому показывает. Правда?
Истинная правда. Если бы ты знала, насколько права.
Жребий брошен. Рубикон перейден. Вадим надел пальто, взял портфель и молча вышел из квартиры, зная, что больше сюда никогда не вернется.
— Марин, перестань дуться! Я на съемках был. Честное слово.
— Всю ночь?
— Всю ночь, — Селезнев умудрился поцеловать Марину в кончик носа. — Малыш, ты опять ревнуешь?
— Я не ревную, Игорь. Правда. Мы же с тобой давно договорились, что каждый волен поступать так, как каждый сочтет нужным. У тебя — работа. У меня — работа. У тебя — свой круг общения. У меня — свой круг общения. Общего у нас — ребенок и свидетельство о браке. Какие проблемы?
— Никаких, — почему-то растерялся Селезнев. — А когда мы с тобой об этом договорились? Разве было?
— Было все, даже больше. И уговор был. Странно, что ты совершенно не помнишь, — последний слова заглушил шум фена.
Селезнев бросил взгляд на кожаный костюм, разложенный на кровати. Новый. Дорогой. Подчеркнуто сексуальный. Женщина в красном всегда будет в центре внимания. Плюс новое белье (тоже красное), броский макияж, да и с прической она никогда так не возилась.
— Ты куда-то собираешься?
— Собираюсь.
— И куда, позволь спросить?
— Позволю. На работу.
— В этом? — прозвучало недоуменно-ревниво.
Фен стих.
— А что такого? Государственная дума приняла закон об универсальном дресс-коде?
— Нет, но… но такой костюм выглядит слишком уж вызывающим. Так мне кажется.
— Заметь, тебе кажется. Но не мне, — она демонстративно изогнулась, надевая короткую юбку. — Да, дорогой, сегодня вечером меня не жди.
— Свидание? — едко спросил Селезнев.
— Прямой эфир. В новом шоу.
— Что?!
— То!
— Светик, тебя главный зачем-то вызывал! — в голосе старшего редактора Милочки проклюнулось любопытство. — Сказал, как только придешь, сразу к нему.
Светлана Борисовна спокойно включила чайник, и бросила в чашку пакетик дешевого чая и три куска сахара. Не оборачиваясь, бросила:
— Подождет!
Глаза старшего редактора округлились:
— Света, ты чего? Белены объелась? Тебя Колобок вызывает. Причем срочно, а ты чаи гоняешь. Вот вылетишь с работы, тогда поймешь…
Светлана Борисовна также неспешно налила кипяток, размешала сахар, и только потом повернулась к Миле.
— Мила, тебе сколько лет?
— Двадцать пять, а что? — удивилась она.
— А мне шестьдесят два. Какая я тебе Света?
Бледные щечки девушки залил румянец. Румянец смущения, надо полагать… Но если быть справедливой, то злости. На себя, на нее, старую каргу и на дурака-босса.
— Так ведь все вас так называют…
— Все да не все, Милочка. А только те, кому я это позволяю. Тебе, например, не позволяла мне «тыкать». Я вот могу сказать тебе «ты», хотя бы потому, что значительно старше и опытней, а ты, милочка, пока подобной привилегией не обладаешь. Уж извини.
В ответ Мила уставилась в экран компьютера и насупилась. Светлана Борисовна поставила чашку на тумбочку и бесшумно вышла.
Главный, значит, вызывает. Интересно. С чего бы это? Она даже не была уверена, что Колобок знает о ее существовании. Оказывается, хоть какое-то понятие, да имеет. И даже не прочь ее увидеть. Какая честь! Она шутливо поклонилась собственному отражению. Перебинтованная рука. Рассеченный лоб. Разбитая губа, на которую пришлось наложить несколько швов. И лиловый синяк под глазом. Хороша, нечего сказать!
Но почему-то Светлане Борисовне было сегодня весело и легко. Как просто это, ничего и никого не боятся, ничего и никого не любить. Как просто сказать «нет», если ты действительно хочешь сказать «нет». Что же это такое?
Это свобода, Светка, — насмешливо прошептал ей Павел Петрович. — Полная и безоговорочная свобода. Дышать. Жить и наслаждаться жизнью. Делать то, что хочешь и плевать на окружающих. Почему ж ты раньше этого не знала, а?
— Потому что любила тебя, Паша. И болела тобой.
— Фу, как высокопарно! — сморщился голос. — А сейчас, получается, уже не любишь?
— Не люблю.
— Почему?
— Потому, что я научилась любить себя.
— Не слишком ли поздно?
Вопросец-то с подвохом. Она даже остановилась, притоптывая отечной ногой на месте. Не слишком ли поздно? В шестьдесят два? И рассмеялась — в самый раз.
— Вам чего? — спросила секретарша Ниночка. Сегодня она билась над пасьянсом «Паук» третьей сложности. — Вас что, вызывали?
— Меня попросили зайти, — Светлана Борисовна сделала шаг по направлению к дивану. — Мне подождать, или сразу доложите?
Доложила.
Жаль, что так быстро: давненько Светлана Борисовна не сидела на таком удобном диване. Кожа мягонькая, как кошачья лапка, чуть-чуть поскрипывает и чуть-чуть пахнет деньгами. Также, как пахло то дорогое портмоне, которое она нашла лестнице. Принесла в дирекцию. А ее обвинили в краже. Столько времени прошло, а она помнит тот пряный кожаный дух.
Колобок снисходительно указал на жесткий стул, но Светлана Борисовна проигнорировала: выбрала другой, с мягкой податливой спинкой. Поясница у нее не казенная, любит комфорт, как выяснилось совсем недавно. Колобок стерпел, лишь поморщился.
Ну? Я пришла! Время пошло.
