Совершенно обессилев, она не проронила ни слова, только рыдала, держась за грудь и закрыв глаза. А когда наконец открыла их, бандита уже не было. Яни лежала на холодном цементном полу, блуждая взглядом по комнате. Ей не верилось, что он ушел, оставив ее в живых. Наконец взгляд ее остановился на девочках.
— Консуэло, Мария. — Она уже ползла к ним, чтобы успокоить. — Не плачьте, все в порядке, любимые. Все в порядке. — Она залезла под стол и прижала малюток к голому телу. — Не плачьте. — Но малышки еще громче заревели, прижавшись к матери и крепко обняв ее своими тощими ручонками.
— Простите меня, миленькие мои, я не виновата, — стенала Яни. А дети, чтобы как-то утешить несчастную, уткнулись лицом в ее голое тело.
— Пожалуйста, простите меня. Простите, — без конца твердила она сквозь слезы, как катехизис, как молитву.
Так они просидели под старым деревянным столом больше часа. Яни чувствовала, как из нее сочится семя индейца, и без конца повторяла словно заклинание:
— Умоляю, простите меня. Умоляю, простите меня. И ты, матерь Божия, умоляю, прости меня.
Постепенно ее рыдания стихли и перешли в причитания:
— Простите меня, ради Бога! Простите!
Она никак не могла успокоить детей, пока наконец не напоила их «фантой», разбавив ее небольшим количеством текилы, оставшейся после американца. Уложив девочек на большом матраце посреди комнаты, Яни включила свет и, как только они уснули, напялила на себя рубашку и джинсы американца, после этого вооружилась огромным кухонным ножом и села на полу у запертой на задвижку двери.
— Пожалуйста, простите меня, детки, — чуть слышно шептала она. — Пожалуйста, простите меня, пожалуйста, простите меня, пожалуйста, простите меня.
Так сидела она, казалось, целую вечность, а потом еще час после того, как мелькнул на стене последний отблеск фар мчащихся по шоссе машин. Лишь тогда она осторожно открыла дверь и вышла наружу, окунувшись в горячий, насыщенный солеными парами океана воздух. Из бара в полумиле отсюда вниз по шоссе доносились звуки мексиканского оркестра. Осторожно ступая босыми ногами, Яни скользнула за угол своей хибары и, опустившись на корточки, стала шарить под ее основанием, пока не нащупала доску, прикрывавшую отверстие под домом. Углубление, узкое и длинное, образовалось в результате усадки песчаной почвы. Покойный американец обнаружил это отверстие в первую же ночь своего пребывания здесь. «Простите меня. Простите меня. Пожалуйста, простите меня!» — мысленно повторяла Яни.
Пустив в ход нож, она приподняла грязную доску и без труда сдвинула с места, затем легла на землю и, насколько возможно, залезла под цементное основание. В нос ударила страшная вонь, но Яни продолжала продвигаться вперед, пока не оказалась внутри углубления.
«Простите меня! Простите меня!» — мысленно молила она по-испански.
Достав из кармана предусмотрительно захваченную свечу, Яни зажгла ее трясущимися от страха руками и в тусклом свете на расстоянии футов шести увидела несколько пар устремленных на нее крысиных глаз, розоватых, совсем крошечных. В гнезде из газет копошились еще не покрывшиеся шерстью крысята, целый выводок.
«Пожалуйста, простите меня. Пожалуйста, простите меня».
Вдруг она заметила рядом с собой какой-то предмет. Это был наполовину зарытый в землю, покоробленный, обглоданный крысами кейс. Именно его женщина и искала.
«Матерь Божия, прости мне мое богохульство. Моя красавица Консуэло, прости меня. Моя крошка Мария, прошу тебя...»
Вернувшись в дом, Яни побоялась включить свет, в каждом углу ей мерещились тени. Она зажгла свечу, положила на пол кейс с прогнившей от сырости, погрызенной крысами кожей, осыпавшейся при малейшем прикосновении, села рядом.
«Матерь Божия, прости меня».
Время от времени в кромешной предрассветной тьме американец, бывало, поднимался с матраца и незаметно покидал дом. И когда это случилось впервые, Яни, спавшая всегда чутко, незаметно последовала за ним и увидела, как он нырнул под фундамент. А на следующий день он повез ее в супермаркет и дал на расходы стодолларовую купюру. С тех пор, всякий раз, как он выходил среди ночи, Яни ловила в темноте каждый звук, стараясь узнать, лезет ли он под дом, и ей это обычно удавалось.
«Матерь Божия, пожалуйста, прости меня...»
Она водила пальцами по крышке видавшего виды кейса.
«Пресвятая Дева, ты знаешь, это ради детей. Прости меня, умоляю, прости».
Яни мечтала лишь об одном, чтобы содержимого кейса хватило на билеты. Чтобы можно было навсегда покинуть Дог-Бич и добраться до границы. Может, на их счастье, там спрятаны одна или две стодолларовые банкноты. Может, три или четыре. А может, девять или десять.
«Пожалуйста, прости меня, Дева Мария, за мою алчность. Но долг мой увезти отсюда малюток. Прости меня, умоляю».
Билет до Тихуаны стоит шестьдесят тысяч песо. На две или три стодолларовые бумажки она купит три билета на утренний рейс автобуса и еще останется на питание, на покупку кое-чего из одежды и даже на то, чтобы заплатить какому-нибудь негодяю за то, что переправит их через границу, когда через двадцать четыре часа они приедут в Тихуану.
«Умоляю, прости меня».
Она потрогала ржавые запоры — один никак не открывался, и пришлось приложить немало усилий, чтобы справиться с ним.
Сидя на полу, в тусклом свете свечи, Яни снова и снова мысленно возносила молитвы своей святой покровительнице: «Не считай меня алчной, пресвятая Дева, нам необходимо добраться до границы. А для этого нужна всего одна стодолларовая бумажка из этого чемодана, посланного самим дьяволом. Всего одна. — Она перекрестилась. — В крайнем случае две. Большего и желать нечего. Пресвятая Дева, покровительница Гваделупы, не ради себя прошу, ради детей!»
Затаив дыхание, она помолчала минуту, потом, движимая какой-то невесомой силой, открыла кейс. Он был буквально набит пачками денег. Несколько секунд Яни созерцала это богатство, испытывая, как ни странно, горькое разочарование. Она так страстно желала найти в чемоданчике хоть несколько завалявшихся купюр, так истово молила об этом Деву Марию, что при виде целой кучи денег совершенно растерялась. Но когда осознала случившееся, содрогнулась. Это было страшнее, чем очутиться в руках индейца. Сам Бог явил ей свой лик, она уверена в этом. У нее на глазах свершилось чудо: и она, Янира Рейес де Гуэтеррас, сопричастна ему. Ведь в чемоданчике были один или два банкнота, она в этом не сомневалась, как не сомневалась в силе молитвы. Но вдруг в мгновение ока два банкнота превратились в сотни, в тысячи, и Яни вспомнила, как Святой Сальваторе сумел накормить сотни, тысячи людей двумя корзинами рыбы и пятью буханками хлеба.
— Матерь Божия, — шептала она, глядя на пятно света, отбрасываемого свечой, — благодарю тебя.
Звуки собственного голоса вернули женщину к действительности. Ощущение чуда исчезло. У нее задрожали руки, по телу забегали мурашки. «Матерь Божия, ты даровала нам жизнь. Даровала свободу».
— Благодарю тебя, — промолвила она прерывающимся голосом. — Благодарю. — И снова про себя: «Ты подвергла меня испытанию, моя покровительница. Подвергла меня испытанию, и я выдержала его. Ты сочла меня достойной своей милости. Благодарю тебя. Благодарю. Благодарю».
Она попыталась пересчитать деньги, сидя на полу, при свете свечи, но все время сбивалась со счета, так у нее звенело в ушах. Наконец она поняла, что в каждой пачке сто стодолларовых купюр, десять тысяч долларов, поэтому следует сосчитать количество пачек. Но и считая пачки, она тоже все время путалась.
«Благодарю тебя, пресвятая Мария. Спасибо, спасибо, спасибо».
Наконец она поняла: в потрепанном «дипломате» сотни тысяч американских долларов и пересчитывать их занятие бессмысленное.
«Будь благословенна, ты, женщина, и будь благословенен плод чрева твоего — Иисуса».
В том, что свершилось чудо, она нисколько не сомневалась, но за что ей такая милость? Этого она
