ни мужчины. Мне так хотелось, чтобы это была банальная концовка банального фильма, как ты выразился.
— А дальше?
— Что дальше?
— Что случилось потом?
— Я смотрела, как на пристани встречались со своими близкими после разлуки рядовые, капралы, сержанты, лейтенанты, майоры, и это было совсем как в кадрах кинохроники. Видела, как девушки из Красного Креста раздавали пакеты с молоком и пончики. Видела, как по трапу спускались солдаты, ведя на веревке немецких овчарок. Я справилась у офицера транспортной службы и узнала, что Чарли числится в списке пассажиров. Но он не показывался. Я пыталась уговорить офицера пустить меня на борт судна, но он не разрешил, и я продолжала стоять, следя за трапом, плача и ожидая Чарли.
— Дальше?
— Наконец вышел симпатичный подтянутый второй лейтенант и спросил, не я ли миссис Бронсон и не я ли жду полковника Бронсона. Он немного задерживается, сообщил лейтенант. Полковник Бронсон болен и не сойдет на берег до завтрашнего утра. Нет, сказал он, ничего серьезного. Но, наверно, лейтенант пожалел меня, потому что, когда все сошли с парохода, он повел меня по трапу на судно. У Чарли была отдельная каюта. Чин все еще сохранял свои привилегии — даже в немилости. Ничего серьезного действительно не было: просто он был мертвецки пьян. Лейтенант был ужасно смущен. «Простите, что я показываю вашего мужа в таком виде, мадам, — сказал он. — Только я не хотел, чтобы вы подумали, будто с ним что-нибудь более серьезное».
— Что же ты сделала?
— Я оставила Чарли записку, вернулась в гостиницу и напилась. На следующее утро я отправилась на пристань и встретилась с ним, когда он сходил по трапу. Мы прожили вместе три дня в Нью-Йорке, потом на время его отпуска поехали в Фоллвью навестить наши семьи.
— Как прошли эти три дня?
— Как? Я уже не плакала, когда на следующий день он спускался ко мне по тралу. Мы вели себя очень сдержанно. Это было... не знаю. Сравнение может показаться нелепым, но мы чувствовали себя так, как бывает, когда приходится жевать с больным зубом, у которого оголен нерв. Каждый раз, откусывая кусок, ждешь острой боли, и, даже если обходится без боли, еда не доставляет никакого удовольствия. Мы были очень предупредительны, ходили в театр, обедали в дорогих ресторанах, и даже была физическая близость. Ведь это тоже входит в ритуал возвращения домой. Как пакеты с молоком и пончики, которые раздавали в порту. Исполнив свой долг, Чарли пошел в ванную, долго принимал горячий душ, вышел, поцеловал меня в щеку, забрался на другую кровать и тут же уснул. Он рассказал мне о следственной комиссии и о том, что его сняли с должности. Только факты. Пьяный капитан бросился на него с пистолетом, и он, защищаясь, убил капитана. Командование сочло за лучшее при сложившихся обстоятельствах отправить его в Штаты, где он получит новое назначение. Я вела себя очень хорошо. Выпивала не больше двух рюмок перед обедом. Постоянно пользовалась духами, старалась быть как можно привлекательнее. Я всеми силами старалась понравиться мужу и расшевелить его, вероятно, надеясь пробить эту стену, надеясь услышать от него те самые слова, которые, как ты говорил, мне так хотелось услышать.
— Но он так и не сказал этих слов?
— Так и не сказал. Он начал пить с утра второго дня. Пока мы жили в Нью-Йорке, он, кажется, никогда не был по-настоящему трезвым. На третий вечер Чарли выложил все, всю эту историю. Он рассказывал не мне. Он сидел на кровати настолько пьяный, что даже не мог держаться прямо. Я думаю, он даже не знал, что я здесь. Он рассказал все о засаде, об уличной девке, похожей на Элен; о том, как довел капитана до бешенства и вынудил его стрелять; о своей ярости, когда из этого ничего не вышло, потому что капитан был слишком пьян или слишком плохо стрелял, чтобы свершить казнь. Он рассказал, как в пьяном виде вел машину со скоростью семидесяти миль в час, перевернул ее на склоне холма и вышел из аварии невредимым. Он рассказал все и, закончив, уставился на меня невидящим взглядом. Потом встал, стукнул кулаком в стену и завопил: «Убейте меня кто-нибудь. Ради бога, сжальтесь и убейте меня». Я его раздела и уложила в постель. Он так и не знает, что все мне рассказал. А может быть, и знает. Мы никогда об этом не говорили.
— Он продолжал пить?
— Нет. Бросил еще в Нью-Йорке. Ко времени приезда в Фоллвью он уже снова надел маску. Мы ходили в гости к старым друзьям, и Чарли даже выступал в Ротари-клубе и в местном отделении Американского легиона. Видимо, он выработал свою стратегию. Делал вид, будто не произошло никаких неприятностей. Он, мол, просто полковник, который достаточно повоевал, а теперь приехал домой в отпуск. У него была полная грудь орденских ленточек — кстати, за ту разведку, в которой ты участвовал, он получил Серебряную звезду, — и он намекал, что его отпуск — это только временная передышка перед тем, как вернуться на фронт — на Тихий океан. Все это время у него в кармане лежал приказ о назначении в лагерь основной подготовки в Техасе. Во время отпуска он много разговаривал по телефону. Обзвонил всех своих однокашников, служивших теперь в Пентагоне, стараясь получить назначение на Тихоокеанский театр. Наверно, он понял, что это бесполезно. Можно было выступать в роли возвратившегося с войны героя перед штатскими, но в клубе, в замкнутом кругу питомцев Вест-Пойнта, его проделки в Европе были хорошо известны и получили должную оценку. Армия от него отвернулась. Пересыльный пункт стал его последней ответственной работой в армии. Теперь он был просто живой труп... Хоть и старший офицер, но живой труп. Ему предстояло служить то временным заместителем, то прикомандированным, но путь наверх был для него закрыт навсегда. Он знал об этом, но его точила тайная мысль, что если бы удалось добраться до нужного человека — однокашника или просто приятеля, то можно было бы, воспользовавшись протекцией, чего-то добиться.
— Но ему так и не удалось добраться до нужного человека?
— Разве он не стал генералом? Разве он не стал героем войны?
— Это меня и удивляет. Я хочу сказать, что меня удивляет, как ему удалось выпутаться, как он сумел оправдаться и снова попасть в клуб.
— Я думаю, самый страшный удар ему нанесла атомная бомба. Для него не могло быть худшей катастрофы, даже если бы он находился в эпицентре взрыва.
— Это почему?
— Он рассчитывал на войну на Тихом океане. Теперь, когда покончено с немцами, все внимание будет обращено на японцев. Это будет трудная и долгая война. У него были расчеты, показывающие, какие потери нам пришлось бы понести при высадке на Японские острова. Он чувствовал, что время работает на него, чувствовал, что война перемелет немало старших офицеров с боевым опытом и что, когда доберутся до дна бочки, зачерпнут и его и снова направят на фронт. Единственное, что ему остается, это втереться в милость к шишкам из Пентагона, как можно лучше выполнять любую порученную работу и запастись терпением. Рано или поздно им придется его использовать. Время на его стороне... Потом сбросили атомную бомбу.
— И это его ошарашило?
— Да. Он понял, что все его надежды, связанные с войной на Тихом океане, рухнули. Понял, что с появлением атомной бомбы привычный для него вид войны устарел.
— Принесло ли ему хоть какую-нибудь пользу околачивание у Пентагона?
— Не знаю. Думаю, что принесло. Он стал своего рода постоянным заместителем. Нечто вроде кочующего полковника, заполняющего, где нужно, пустые места.
— Как это понимать?
— Ну, скажем, если где-то полковник получил продвижение — стал бригадным генералом или получил более важное назначение, Чарли временно бросали на его место, пока на эту должность не выдвинут подающего надежды подполковника. Он остановился на точке замерзания. Понизить в звании его не могли, поэтому оставалось не так уж много должностей, которые можно было ему предоставить. Хорошие должности оставляли для молодых растущих офицеров. А Чарли только грел место для других. Он замещал должности людей, получивших повышение, до тех пор пока на его место не приходили другие люди, назначенные на эту должность в порядке дальнейшего продвижения. Его заморозили. Он стал вечным полковником. Это вест-пойнтская разновидность социального обеспечения. На жизнь хватит, но таким путем
